Дэн Вилета - Дым

Но баронесса лишь качает головой:

— Все было бы совсем не так, Томас. Вы не понимаете сущности дыма. Никаких чудовищ. Просто люди обрели бы страсть, страсть во всем ее многообразии. Месяц карнавалов. Смерть дисциплины. Переосмысленный бог.

Томас фыркает и поворачивается к темным бассейнам.

— Никаких чудовищ? Ни одного?

И тут леди Нэйлор делает нечто неожиданное: обхватывает ладонью подбородок Томаса. Тот хмурится, но не отодвигается.

— Живите с легким сердцем: не бойтесь себя, Томас. Вы прекрасный мальчик.

— Прекрасный мальчик? Я убил вашего сына, леди Нэйлор! Голыми руками! О, потом он ожил, но все равно я его убил. — Он сглатывает, стряхивает ее руку, выпрямляется. — Вы не понимаете, что такое зло, миледи. У некоторых людей оно в крови. Мой отец…

Теперь ее черед фыркать.

— Хватит, хватит! Сыновья и их отцы — что за глупость! Забудьте о своем отце. Кем он был? Вспыльчивым пьяницей. А вы пошли в мать. Но почему-то совсем о ней не думаете. Она была одной из нас. Несогласной. Если бы не рак, она сейчас стояла бы здесь и протягивала мне руку помощи.

Они готовятся уходить. Больше сделать ничего нельзя. У леди Нэйлор внутреннее кровотечение, нога распухла до карикатурных размеров, щеки горят от лихорадки. Это придает ей странную живость, пророческую и в то же время болезненную. Чарли оглядывается в поисках того, что можно использовать в качестве носилок, но столешница оказывается слишком тяжелой, а стул — слишком неудобным. В конце концов, он обращает взгляд на Гренделя, на Гренделя с кривой шеей, в которую уткнулся Маугли. Мальчик обхватил плечи своей няньки руками, и со стороны кажется, будто ребенок утешает взрослого. Но Грендель, напоминает себе Чарли, не нуждается в утешении: все это время он невозмутимо наблюдал за разворачивающейся драмой, ничуть ею не тронутый. Как дворецкий, ожидающий приказов. Теперь, увидев взмах руки Чарли, Грендель без колебаний бросается к нему. Чарли с трудом заставляет себя смотреть на него и замечает, что Ливия разделяет его отвращение, а Томас взирает на Гренделя с откровенной гадливостью. Поэтому Чарли останавливает взгляд на мальчике, но видит, что ребенок недоступен его пониманию. Сморщенное от недовольства лицо, некрасивое и землистое, разглаживается только для низкорослого человека, пожелавшего стать для него отцом. Наконец Чарли начинает говорить, уставившись в пол:

— Требуется ваша помощь, Грендель. Леди Нэйлор нужен доктор. Мы должны отнести ее наверх. Томас повредил плечо, и нам не поднять ее без посторонней помощи. — Но прежде чем Грендель успевает ответить или хотя бы кивнуть, Чарли продолжает, бессвязно, с запинками, охваченный ужасом перед этим существом: — Я не понимаю, Грендель. Почему вы решили помогать ей? Чтобы получить право опекать ребенка, хотя даже не знаете, как его любить? Или она заставила вас поверить в ее мечты, хотя вы все равно не сумеете разделить их?

Грендель внимательно размышляет над его вопросом, склонив голову еще ниже, чем обычно, и машинально продолжая нежно поглаживать спину Маугли.

— У меня необычная судьба, мистер Купер. Я не такой, как остальные. Всю свою жизнь я не понимал почему. А она сказала мне, что в этом есть смысл, что у меня есть свое предназначение. — Он застенчиво улыбается. — Это было дурно, да, мистер Купер? Почти грешно.

— Дурно? — эхом отзывается Чарли, говоря уже не с Гренделем, а с самим собой, перебирая в своей голове мысли, непостижимым образом связывающие Гренделя с его, Чарли, отцом. — Так вот в чем дело. Ангел захотел поиграть в порок. Но на самом деле вы на стороне Ренфрю. На стороне рассудка. Он тоже застрелил бы Джулиуса. А другая сторона? Другая сторона подкупила бы свидетелей и замяла бы преступление.

Грендель непонимающе кивает, проходит мимо Чарли, перекидывает перевязь с ребенком за спину и нагибается, чтобы взять на руки леди Нэйлор.

Ливия вмешивается, не позволяя сделать это: она не спешит избавить мать от боли. Она протискивается между Гренделем и леди Нэйлор, заставляя первого отступить, и обхватывает женщину — движимая не дочерней заботой, думает Чарли, а стремлением завладеть вниманием матери.

— Пока мы не ушли отсюда, — начинает она, — пока мы все еще в этой пещере твоей мечты — объясни мне, мама. «Месяц карнавалов», «переосмысленный бог». Прости, но это пустые слова. Объясни мне, как ты видишь перспективу. Другой возможности у тебя не будет.

Пока Ливия говорит, от ее дыхания отлетает завиток дыма. Чарли стоит достаточно близко, чтобы дым попал в его кровь. Сразу становится ясно, о чем просит Ливия. Ей хочется знать, можно ли простить мать, есть ли основания, чтобы оправдать ее. Чарли представляет себе похожую ситуацию: он просит отца объясниться. Тот лишь нахмурится и отошлет сына в его комнату.

Леди Нэйлор не такова. Возбужденная от нарастающей лихорадки, она согласна отвечать, даже хочет этого. Кажется, будто она обращается к трибуналу или к толпе зрителей с места казни, будто речь ее давно заготовлена, причем в нескольких вариантах, и теперь все они льются из нее разом.

— Сам по себе дым — не проблема, — объясняет она, поначалу с паузами, так как ждет, что Чарли наполнит ее бокал вином. — Это в нашей природе: мы дымим. Дым — то, что объединяет нас тысячами невидимых нитей желаний и потребностей. Но вот уже несколько веков мы живем во лжи. Весь мир живет во лжи, но мы на своем маленьком острове погрязли в ней особенно сильно, сотворили из дыма дьявола. Она определяет наш облик, эта ложь, и все наши отношения, между женщинами и между мужчинами, диктует нашу политику, не дает нам шансов измениться.

— Власть, — шепчет леди Нэйлор, — покоится на моральных качествах. Те, кто правит, правят потому, что они лучше своих подданных. Это написано на нашем постельном белье. Этого невозможно отрицать. О, вы скажете, что дело в леденцах, что наша добродетель — фальшивка. Но ложь коренится еще глубже. Мы тратим всю жизнь на то, чтобы научиться не дымить. Ходим в школу, подвергаемся наказаниям, следим за своими словами, поступками, даже за мыслями. И постепенно превращаемся в монашек. Жалких, бесчувственных монашек. Пойманных в ловушку дисциплины, способных на низость, осуждение, жадность — но неспособных любить.

Что до «простых людей», которые якобы должны находиться под нашим управлением, поскольку погрязли в грехе, то они благоговеют перед нами. О, конечно, они насмехаются над нашими манерами, нашей педантичностью и жеманностью. Допускаю, что существуют небольшие очаги сопротивления. Но как можно видеть дым и отрицать его? Если ты видишь, что один человек чист, а другой запятнан грязными желаниями, что первый благоденствует, одарен божьей милостью и вознагражден за свою добродетельность властью и богатством, а второй тянет лямку с утра до ночи, несчастен, голоден, беден, страдает от болезней и плохой гигиены, — если ты видишь все это, как можно не признать превосходство первого и ущербность второго? Как можно не верить, что в наших землях обитают две расы — благословенная и проклятая?