Оксана Демченко - Сын заката

– Ты сам себе не противен? – на лице Валериана отразилось искреннее недоумение. Эо непроизвольно ударил юношу по щеке, стирая это выражение. Пленник сплюнул и поморщился, молча взобрался в седло.

– Не зли меня, – тихо предупредил Эо. – Могу сделать крюк и продать тебя прямиком на рынке за проливом. Еще и хозяина подберу. Ты милашка. Знаешь, что это может означать для раба, тем более на юге?

– Не злю, – не унялся мальчишка. – Хочу понять: ты живешь давно, двадцать моих жизней, да?

– Тебе семнадцать? Тогда я прожил тридцать твоих жизней, – уточнил Эо.

– И все их истратил на ненависть? – ужаснулся юноша, опасливо косясь на спутника. – Не понимаю… Я желал бы объявить войну югу. И дядя тоже, знаю. Мы пришли бы туда, за горы, очистили край от еретиков и укрепили веру. Чтобы опять был мир, так в конечном счете… Вроде – так, нельзя ведь ненавидеть и воевать всегда и без передышки.

– Но вы именно так и живете, век за веком, – хмыкнул Эо. – Филипп Буйный резал людей в порту и хохотал, но там он хотя бы резал еретиков… по большей части их. Затем, напившись, он и единоверцев резал со смехом. Его сынок прикончил родного брата, того еще подонка, и развязал войну с соседями. Безумная Хуана стравила своих же детей, а герцог…

– Может, им не хватило одной жизни, чтобы поумнеть, – уперся мальчишка, не возражая против неприглядных фактов из истории рода. – Изабелла другая. Она умна. Точно знаю, ей не война требуется, а…

– Гибель врагов и возвышение рода Траста, вот её цель, – расхохотался Эо. – Малыш, не спорь, я все равно буду прав.

– Потому что у меня петля на шее, – горько усмехнулся пленный.

– Я знаю людей, – Эо испробовал мягкий тон.

Счел попытку несвоевременной, покачал головой и смолк. Кони двигались вверх по тропе усталым шагом, скользя по осыпям и иногда в отчаянии делая резкие рывки по несколько прыжков, чтобы снова понуро брести, отфыркиваясь и вздыхая. День горел над макушкой, пек голову и распалял жажду. Эо присмотрелся к пленнику, счел его состояние опасным и выделил мальчишке флягу с водой и платок на голову. Тот молча принял, не ругаясь и не выражая благодарности. Эо отрешился от утомительной дороги, задумался, учитывая срок, отпущенный городу и его жителям, а затем и иным людям долины, а затем и…

– Зачем ты убил женщину? – негромко и как-то жалобно уточнил Валериан.

– Ах, как мило, она что, была первая любовь? – хмыкнул Эо. – Ну так не сопи, ты-то в её списке невесть на каком листе… Она знала кое-что о моих доверенных людях и могла поднять шум.

– Она умерла сразу?

– Удар в сердце, – нехотя ответил нэрриха.

– Это хорошо. Хоть так… – невнятно пробормотал Валериан и смолк, снова склонившись к конской шее.

Ближе к ночи он сделался горяч и начал бредить, Эо насторожился, проверил важные признаки и не нашел ни единого: мальчишку сжигала всего лишь горячка, полученная от удара по затылку, жажды, солнца и избытка переживаний. К полуночи Эо облегченно вздохнул: вдали показался перевал, отмеченный пляшущими огнями факелов.

Люди эмира ждали пленника на условленном месте.

Ждать нэрриха на пустом острове оказалось куда труднее, чем это представлялось с борта люгера, из-под надежной руки Ноттэ, обнимающей плечи. Но корабль ушел, тепло ладони пропало, даже память о том тепле постепенно растворилась, сделавшись мучительной ноющей болью неопределенности. Ноттэ, загадочное существо без пупка – он был единственный за время после смерти бабушки, кому Зоэ важна, кто даже разговаривал, как с равной. Больше того: слушался советов и не ругался, что дает их такая малявка.

Зоэ не призналась Ноттэ в том, что помнила о своем спасении очень много. Сразу – не смогла, не поверила до конца в ощущения, а позже время ушло, люгер сгинул за горизонтом…

Она невыносимо долго умирала в темной бочке, пропахшей плесенью и затхлостью. Время исчезло, мир окоченел и сделался далек, только ужас поднимался все выше вместе с ледяной водой. И был он окончательный, хуже смерти, потому что длился бесконечно и безнадежно. Зоэ уже не помнила себя и не ведала, есть ли она на свете или хотя бы в этой тьме. Но вдруг тьма вздыбилась острыми щепками, уколола щеку – и в затхлую смерть нырнул спаситель. Обнял, выволок, согрел, удержал на плаву, в жизни. Она вроде и была без сознания, а все же помнила себя и тот удар, расколовший тьму. И потому, очнувшись в каюте чужака, не испугалась, просто села рядом с ним и стала ждать пробуждения, гладить по щеке кончиками пальцев, щупать волосы, рассматривать лицо. Тихо и опасливо надеяться: снова в мире есть человек, для которого она – не чужая. Это ведь очень важно, иметь хоть самую малую семью.

И вот беда: только пригрелась, поверила, научилась улыбаться – опять стало пусто и холодно… Уже стоишь ты на скале, глотаешь слезы, не смея их смахнуть и выдать свое постыдное детское отчаяние, свою слабость и даже страх. Жуткий, ледяной, как вода в темной бочке. Вдруг Ноттэ уплывает – навсегда? Почему-то глупое сердце дрожит и не верит в хорошее. Но надо быть сильной, так учила бабушка. Ноттэ тоже сказал бы так, наверняка.

Три дня ушло на изучение скал, выпирающих из воды эдаким разлетом крыльев чайки, за что остров и получил свое имя – «Серая Чайка». Еще два дня Зоэ училась ловить рыбу на длинную веревку с крюком. Ободрала в кровь руки, поломала ногти, пришла к выводу: пожилой моряк Челито справляется куда ловчее, рыбы много и помощь не требуется.

Занять себя стало окончательно нечем… Зоэ впервые за недолгую жизнь бездельничала и не знала, как справиться с бременем тягучести ненужного времени. Оказывается, от безделья можно устать! Собственные мечты, еще весной радужно-восхитительные, выцвели. Как же! Быть знатной доньей, такой красивой-красивой, в платье с кружевом. И чтобы стол ломился от еды, а кругом стояла верная стража, способная защитить от любого злодея, даже и от страшного Борхэ… Если задуматься и разобраться, знатным следует сочувствовать. Они сидят в окружении этой своей охраны, как в клетке…

Зоэ попробовала выдумать новую мечту. Действительно, кем бы она хотела стать и где жить? Весь вечер ушел на размышления, и к ночи девочка грустно признала: дома было неплохо, пусть и бедно. Жива была бабушка, и это – самое большое счастье. Только его не вернуть. И новой мечты не создать, ведь Ноттэ – уплыл. Огорчение постыдно переросло в шмыганье носом. Словно этого мало, ночью нагрянула новая беда: страх. Беспричинный и сокрушительный.

С юго-запада задувал ветер, рвал пену с волн, швырял и мял, как пьяный торговец кружевом, разоряющий собственную лавку. Пена кипела, расплеталась тающим узором, исчезала… А страх не уходил. Камнем лежал на душе, давил, выматывал. Старый Челито вздыхал и поправлял одеяло, уговаривал не бояться шторма: грот надежный, скала высокая, даже пена оседает далеко и не угрожает сухости полога, заменяющего дверь. Зоэ кивала, жмурилась, исправно старалась заснуть, не выпуская из ладошки пальцы названого дедушки… И не спала. Челито снова уговаривал, пока наконец догадался спеть колыбельную, нелепую при его хриплом каркающем голосе, к тому же переделанную из портовой песенки не самого детского содержания. Негодные слова старик зажевывал, шепотом ругался, снова хватался за голову – пойди пойми, что хуже – песенка или сказанное без рифмы по её поводу? Зоэ слушала, хихикала, подпевала. И наконец задремала.