Оксана Демченко - Сын заката

Ладонь трепетала травинкой на ветру, ладонь была той лозой из страшного сна, не способной нащупать опору, но упрямо тянущейся к свету, к жизни. Все живущие, сколько им ни дай золота, мечтают не о нем, люди остаются людьми, – так говорила бабушка. Мол, гниют, ломаются, уродуют себя и других, а где-то в глубине, совсем заветное и забытое, теплится в каждом это общее и неизбывное – жажда света, тепла и радости…

Из королевского неверия в мечты, из усталости и сомнений было очень трудно подняться, нащупать опору и вырасти в полноценный танец. Но Зоэ упрямо старалась, изнемогая и вынуждая себя снова пробовать. Она искала путь, пока ветерок не нащупал в высоких окнах щель-невидимку, не потянулся расправить волосы, наполняя их переливами света и тени.

Крепость Тольэс под палящим солнцем, в цветении жизни и запахах лета, всё равно казалась накрытой тенью, обреченной. Большая дорога, обычно кипящая жизнью и гудящая шумом, опустела. Ветерок мел мельчайшую пыль, перетертую множеством башмаков, колес и копыт до тонкости пудры. Придорожные кусты щетинились, словно недоумевали и разводили пошире ветви: где вы, гости? Отдыхайте, самое время, но наша тень пустует…

Посреди дороги, лениво пережевывая пук травы, стоял крупный баран. Он тупо высматривал противника, но даже ему было не в кого прицелить массивные рога. Мухи, извечные сопроводители людского быта – и те не гудели. Только нэрриха угрюмо топал, издали ухмыляясь и прикидывая, насколько он упрямее барана, если прется к закрытым воротам, вопреки здравому смыслу и доводам логики, не имея цели и повода. Ну, разве вот оправдание, в старой присказке людей: он тут потому, что он – рыжий. Указанный цвет волос допускает и оправдывает самое баранье поведение.

Кортэ оставил коня в придорожной гостерии, уплатив вперед за неделю. И теперь пылил пешком, не слушая ноющих, а вернее, щенячье-скулящих, причитаний своего проводника. Гвардеец встретил посланника королевы в десяти лигах от внешней стены города, долго приветствовал, запинаясь и сбиваясь, робея и смущенно косясь на невидаль: настоящего нэрриха! Было с одного взгляда ясно, пацан знаком со всеми предрассудками… и только с ними. Мол, дети ветра есть жуткие клинки воздаяния, нелюди без души, почти что черти. А этот особенно страшен, раз ловко прячет рога в лохматой рыжей шевелюре…

Сам парнишка – Кортэ понял по первому же взгляду и приветствию – происходил из местных мелкопоместных донов, раз мог похвалиться аж четырьмя именами при неизвестной никому фамилии. Очевидно было и то, что фамилией исчерпывается список семейного достояния. Кортэ за сто восемьдесят лет пребывания в мире насмотрелся на подобных юнцов. Весь их кругозор ограничен видом с ближнего от усадьбы холма, сама усадьба от остальных домов деревеньки отличается ровно так, как старый мерин – от очень старого… Под седлом у гвардейца, впрочем, был купленный на деньги казны южный скакун, и свой восторг владения этим сокровищем недоумок выразил весьма странно: прикупив длинный хлыст. Этот хлыст на сына тумана произвел сильнейшее впечатление. Неприязнь к мальчишке переросла в глухое, с трудом сдерживаемое, желание стащить гаденыша из седла и изуродовать со вкусом, неторопливо…

Нэрриха однако же не опустился до такой мести, избрав более совершенный путь наказания провожатого… и улучшения своего настроения. Выслушав все приветствия, он безразлично отвернулся и процедил сквозь зубы имя лучшего шорника столицы, помял в пальцах повод и посетовал: надо бы заказать новое оголовье вороному Сефе, это уже полгода служит и чуть пообтерлось. Нацедив ядовитых слов, Кортэ покосился на гвардейца: тот, само собой, с тоской изучал убожество сбруи своего коня.

Кортэ продолжил пытку, с двойной щедростью оплатив за постой вороного. А затем и вовсе, высыпал на ладонь золото из кошеля, чтобы полюбоваться его блеском и тяжестью. Дальше Кортэ так и шел, шурша монетами и без спешки, вслух, считая их.

Баран тряхнул ухом, опасливо косясь на рыжего нэрриха, торопливо дожевал траву – и отодвинулся в сторонку, не приняв вызова. Или – сразу признав свое упрямство ничтожным и негодным для сравнения? Сын тумана презрительно сплюнул, лишившись верного повода почесать кулак о твердый лоб и хоть кому пообломать рога.

День не задался… Стоило Ноттэ сгинуть вдали, и прежнее настроение вернулось, и снова мир сделался неуютен, а золото притягательно. Глупый гвардеец – ну чем еще пронять его? Только звоном монет, пожалуй. Глядишь, преодолеет свой страх ради корысти. Да, служители Башни в удаленных провинциях совсем обнаглели, исполняя тайное указание нового патора: на проповедях представляют нэрриха разве что не людоедами. Дошло до того, что теперь непослушных детей стращают порочностью и дикостью нрава клинков воздаяния. Но гвардеец принес присягу короне, ведь уже полвека в стране есть армия, нанимаемая за золото и, следовательно, принадлежащая светской власти с потрохами. Он – нэрриха Кортэ – посланник её величества Изабеллы: сам Ноттэ, сын заката, еще ночью успел предусмотрительно избрать и утвердить в сознании местных олухов этот высокий статус. Мальчишка, следовательно, может хоть обмочиться от страха, но внешне обязан выказывать полнейшее почтение.

– Еще раз тронешь коня хлыстом, удавлю, – по возможности ровным тоном предупредил Кортэ, хмурясь и старательно рассматривая городские стены.

Гвардеец икнул и замер в седле истуканом. Было ему тряско и неудобно, но страх мешал даже вздохнуть. Кортэ хмыкнул, ссыпал в кошель золото, долго звеневшее в ладони и уже изрядно наскучившее. Нет радости… сын тумана ссутулился. Увы, былого не вернуть, общение с Ноттэ отравило рассудок. Прежде было так удобно чудить и упиваться своими глупостями, полагая их – вполне даже умными… А теперь? Он слегка поддразнил пацана и не получил удовлетворения. В груди едва шевельнулось теплое самодовольство – и тотчас оказалось растоптано кованым сапогом логики.

Привитая Ноттэ привычка задавать самому себе вопросы не сгинула, не умчалась вместе с азартным насмешником… Сын заката невесть где, можно наконец-то бежать от его угроз или, что куда приятнее и достойнее для самомнения – просто ехать без оглядки по своим делам! Договоренность ехать вместе связывала спутников лишь до перевала, до входа в долину. Столица давно позади, долги избыты, Ноттэ ускакал по своей воле и не оставил указаний. Самое время позаботиться о безопасности, сгинуть из Эндэры лет на… да хоть на сто, что такое время для нэрриха? Но – не хочется.

Без Ноттэ игра в вопросы утрачивает изысканность. А продолжить её – занятно. Вот хотя бы: почему пацан вызывает бешеную злость? Он боится нэрриха— так это почти лестно, пусть себе зеленеет и задыхается. Что коня хлыстом бьет… Так не бьет, лишь трогает по шкуре, и кстати: хлыст старый, потертый до безобразия, но все еще годный. Выходит, им вовсе не пользуются. Может, дедово наследство или у полковника похожий имеется и пацан подражает кумиру? Так что же на самом деле вызывает вязкое, натянутое нарывом ощущение боли в груди? Вызывает – и, проходя мимо сознания, превращается в холодную злость. Если бы не новая привычка задавать вопросы и прислушиваться к себе, ели бы не поездка в обществе Ноттэ…