Оксана Демченко - Сын заката

– Вылечить не могу, но вы уж других-то не губите, дышите через него. И людям без вреда, и вам полезнее. Глядишь, еще малость… – нэрриха поморщился, обрывая ненужные слова. – Хоть один рассвет, а ваш. Вдруг да Ноттэ явится, придумает что путное. Зря я, что ли, завидую ему столько лет?

Южане переминались в стороне, опасливо поглядывая на нэрриха, чью природу уже опознали по особенным, мягким движениям и, надо полагать – Кортэ на миг возгордился – описанию внешности… Приятно быть узнанным. Взрослым. Тем, кого внесли в память целых стран. Сын тумана покосился на цыган, то ли настоящих, то ли просто схожих внешностью с этим вездесущим народом.

– Что сидите? Встали, руки назад, а сами – вперед, в тюрьму! Вон, гвардия не дремлет, стену подпирает и собою ужасна, – усмехнулся нэрриха, обернулся и уставился на Хосе. Парень исправно замер, где велено, и не шевелился даже. Кортэ чуть успокоился и еще разок огрызнулся, покосившись на конокрадов: – Какого черта вам ворованная лошадь в городе, все ворота которого – заперты?

– Мы не воры, – шепотом решился оправдаться младший из конокрадов. – Сеньор сказал: заберите моего коня. Серебром заплатил.

– Какой сеньор?

Пацан пошарил взглядом по редеющей толпе – и смущенно шмыгнул носом. Южане загомонили, заподозрив в истории двойное дно.

– Сидели бы хоть вы по домам, – посоветовал им Кортэ, раздосадовано швырнул в ножны чистый клинок, не отведавший крови. – Город недоумков! Чумы им мало, прежде смерти умереть торопятся.

Ругаясь вполголоса, нэрриха двинулся к Хосе. Тот всё так же подпирал стену и даже – о чудо – не делал новых глупостей. Следом за нэрриха тащились случайные конокрады, шаркали, и наверняка едва держались на ногах от страха. Кортэ оглянулся, выругался в полный голос и послал обоих дальней замысловатой дорогой – по домам…

– Вы благороднейший человек, дон Кортэ, – запинаясь, окончательно испортил настроение гвардеец. – То есть не человек… Простите мое недостойное поведение, оно не имеет оправданий, но при вашей широкой душе это, наверное, не так и важно.

– Заткнись, а?

– Как прикажете. Южане-то неблагодарные люди, могли бы вам коня подарить за свое спасение. Это так правильно и честно, проявлять в трудные дни величие духа и щедрость.

– Да замолчи ты наконец!

– Конечно, извините. Сюда, пожалуйста, и у поворота направо.

Восторженно-вежливый гвардеец казался рыжему нэрриха куда противнее себя же испуганного и презрительно-отрешенного. Кортэ морщился, вздыхал и злился. За спиной шуршали одному ему слышные шаги старшего конокрада – то ли лазутчика и врага, то ли очередного внезапного почитателя. Кортэ шел и ощущал, как золото снова обретает притягательность: оно позволило бы купить многочисленную охрану, тупую, зверомордую, с бычьими шеями – купить, огородиться и шагать… Нет, тогда уж ехать в карете, игнорируя людские глупости. В карете тихо, роскошно и… скучно.

Улицы внутреннего города были пустынны, окна многих домов заложены или закрыты ставнями: погромов и беспорядков горожане опасались едва ли не сильнее, чем болезни. Трижды Кортэ замечал гвардейцев, вышагивающих малочисленными патрулями, без спешки, сосредоточенно. В остальном пока что болезнь не подавала явных знаков своей власти над городом.

Так казалось до самого выхода на главную площадь перед парадными воротами крепости. В полутора десятках канн от площади улицу перегораживали повозки, возле стен и в узком проходе меж бортов, способном с трудом и впритирку пропускать пешего, стояли гвардейцы, все в платках, закрывающих лицо до глаз. На повозках лежали черные полотнища, а запах гари делался отчетливее с каждым шагом.

– Крепость закрыта, на площади больные, – покачал головой старший из дозорных, выслушав Хосе. – Полковник ждет посланца королевы, он теперь обосновался в доме поблизости, вас проводят.

Хосе жалобно глянул на нэрриха и промолчал, не решившись сказать вслух то, что было очевидно и по его лицу, без слов. Кортэ поморщился, отчитывая себя за глупость. Подошел к дозорным, не обращая внимания на их запреты, повернул к своему ветру первого, прогладил ткань на его лице, повторил работу со вторым, третьим. Устало посидел на повозке, предложил позвать остальных, если их немного.

– Что же мы теперь, не заболеем? – понадеялся ближний из дозорных, похожий на Хосе возрастом и опрятной бедностью одежды.

– Помимо кашля и дыхания есть вода, пища. Постоянно ходить и даже спать в тряпке не получится, – пожал плечами Кортэ. – Но так у вас будет чуть больше надежды… наверное.

– Спасибо, – улыбнулся гвардеец.

– Как закончу разговоры, проверю колодцы, – буркнул себе под нос Кортэ.

Подошли спешно вызванные из ближнего дома новые гвардейцы, заспанные и осунувшиеся. Кортэ старательно выгладил ладонями шарф для каждого и порадовался, что людей немного и сам он после всех дел еще в состоянии идти. Пусть и опираясь на крепкое костлявое плечо Хосе.

В голове Кортэ вьюнком мути крутилась тошнота, спину щупал потеками капель холодный пот, день подернулся серой дымкой – не признавать крайнюю степень утомления делалось все сложнее, но сын тумана старался.

Ощущая себя если не больным, то уж и не здоровым, он невольно снова играл в любимую игру Ноттэ – в вопросы и оценки. Косился на старательно подставляющего плечо Хосе и думал: а может, в неприязни людей к нэрриха есть логика? Допустим, не уму внятная, но исключительно людской зависти, неистребимой и непобедимой. Если толком разворошить кипучий муравейник мыслей, болезненно жалящих череп изнутри, если проморгаться и разогнать мельтешение перед глазами, то можно попробовать принять неприятное, но очевидное… Мало кто прощает окружающим их успех, будь он урожденный, как богатство, здоровье, долголетие, или нажитый трудами, как ум и опыт. Не порадует ближних и мимолетное везение. Все перечисленное вызывает один вопрос: почему ему, а не мне? За вопросом следует раздражение, быстро переходящее в желание урвать чужое или хотя бы изгадить… Он сам – Кортэ – завидует сыну заката, более опытному, мудрому и даже знаменитому. Завидует, хотя в душе давно готов уважать… но никак не решится выпустить наружу это чувство – более сложное, косвенно требующее признать: пока следует смотреть на Ноттэ снизу вверх, это правильно. Без зависти получается вот еще что: если сын заката выше, надо менять себя, признав ущербным, и – расти! Отказаться от раздражения и принимать новое, радуясь приобретениям, успехам и даже ошибкам. Своим. Несравненным и личным.

Люди разве иные? Зависть сродни плесени, её не надо разводить, она сама заполоняет темный подвал души. Здоровый нэрриха, не способный подхватить чуму, бодро шагающий по обреченному городу – кто он для окружающих? Средоточение недостижимого, желанного и утраченного… Многие готовы убить, изуродовать – чтобы сын ветра всего лишь понял, каково приходится людям. Чтобы сполна хлебнул из чаши страха и отчаяния. Тем более, наполнил ту чашу, обрекая город, тоже нэрриха. Вряд ли люди знают, но он-то, Кортэ, давно догадался. И не испытывает вины за чужой грех. Или – испытывает? Если не подспудная вина, то что же вынудило загонять себя, выкачивать силы, но одаривать надеждой Хосе и остальных?