Оксана Демченко - Сын заката

– Скажи-ка мне, честный дурак, – буркнул Кортэ, останавливаясь отдохнуть и щупая стену. – Тебя сильно злит то, что я здоров? Что не заболею совсем, ни теперь, ни позже? Что я не человек, а так похож, что и не отличить…

– Еще как злило там, – махнул рукой в сторону дальних городских ворот Хосе, и не подумавший соврать. – Пока вы золото трясли напоказ и обещали удавить. Беда ведь кругом, а вам вроде и дела нет, так я подумал. И только позже разобрался… Что, сперва все вроде меня, злые?

– Нет, обычно сперва все добрые, – рассмеялся Кортэ. – А потом – ап! Нож в боку на месте кошеля… да в какой же дыре засел ваш полковник? Идем и идем, и конца нет ходьбе.

– Тот дом, рядом, – обнадежил гвардеец, жалостливо покачал головой, понимая, как плох нэрриха. – Вы погодите, сбегаю и вызнаю. Я мигом.

Хосе умчался, не ожидая ответа или согласия. Сын тумана сполз по стене на приступочку, радуясь её наличию и понимая: иначе пришлось бы без затей отдыхать в уличной пыли, ноги-то не держат. Перед глазами ползают серые кольца и серые же черви, и так их много, будто мозги выгнили в раздавленной болью голове. Мостовую едва видно: лишь черные тени кое-как обозначаются сквозь муть, такую густую, будто улица погружена в кисель. Вязкий, рвотно-липкий кисель… Зрение выхватывает узкий участок в середине, вроде как на донышке скисшего тошнотворного дня, бока обзорного колодца замазаны серостью накрепко, во много слоев. Виден относительно ясно крупный камень, песок в стыках вокруг него… и драный башмак – сверху.

Кортэ вздрогнул и усилием воли вынудил себя сесть ровнее, всматриваясь в башмак и нащупывая слабыми потными пальцами рукоять ножа. Ладонь неожиданно уткнулась в горлышко бутыли, подсунутой кем-то услужливым. Разбираться нэрриха не стал, отведал, распознал кислое яблочное вино и охотно выпил все, до донышка. В голове слегка прояснилось. Муть проредилась, глаза без затруднений рассмотрели и опознали в обладателе башмака – конокрада. Все того же, старшего из двух и наверняка, ну по прищуру видать, по ухмылке, по широкой рубахе и характерному ножу у пояса – настоящего цыгана… Кто еще смог бы пробраться в верхний город мимо дозоров, мимо запертых ворот?

– Эй, дон, я последил за тобой и вижу: серьезный ты человек, – шепотом сообщил парень. – Лечить умеешь или вовсе знатный алхимик?

– Я – Кортэ, – от возмущения нэрриха почти выздоровел, даже ноги окрепли. – А ты свинья необразованная, даже не опознал…

– Ну, извиняй, дон Кортэ, вышла промашка, – хмыкнул цыган, быстро оглядевшись. – Давай уговоримся: я тебе золото, ты мне – здоровье. Во, без обмана. У меня таких пять, это сокровище нашего рода, священное. Подумай, а?

Цыган шевельнул ткань, в которой удерживал нечто, и оно блеснуло рыжим глянцем, на миг вынырнуло из тени – увесистое, притягательно-знакомое.

Самородок. Огромный. Кортэ помимо воли протянул руку, желая погладить золото, уже скрывшееся в складках ткани. Ладонь осталась пустой – и жажда обладания шевельнулась разбуженным зверем, всадила когти в дрогнувшее сердце. То, что порадовало глаза, должно согреть пальцы! Прежде непреложное убеждение и теперь не казалось глупостью…

– Цыганское золото, – презрительно сморщился Кортэ, убирая руку и полностью контролируя лицо. – Дешевка. Что я, пацан или дурная рыбка, на блестяшку ловиться?

– Настоящее, – в темных глазах конокрада нарисовалась очень честная, слезно-выстраданная обида. – Сокровище рода, сказано ведь! Пять самородков – пять жизней.

– Ха-ха, а титул герцога в придачу не требуется? Пойди погуляй, обсудим дня через три.

– Легко здоровому держать за глотку больного, – помялся цыган, приступая к торгу, неизбежному и сладкому для Кортэ. – Три жизни. Но одну – сразу, идет?

– Дай глянуть ближе.

– Я что, не в себе?

– Стой, подлец! Гвардия идет!

На худом подвижном лице мелькнуло мгновенное разочарование – и сгинуло вместе с самим цыганом, умудрившимся буквально раствориться в воздухе.

– Ловкач, – блаженно улыбнулся Кортэ, сжимая жаждущую руку в крепкий кулак и продолжая ощущать близость самородного золота, почти досягаемого. – Ничего, еще поговорим.

Хосе присел на месте цыгана, встревожено тронул за плечо, не вполне осознавая свое навязчивое поведение, ощупал пояс, кошель и рубашку, разыскивая прореху от ножа.

– Он ранил вас?

– Нет! Напоил яблочным вином, милейший человек… А что? – Кортэ ощутил, как в его речь прорываются нотки цыганской честности.

– Так, показалось, – с долей сомнения проговорил гвардеец, подавая руку и помогая встать. – Полковник-то болен. Пока держится, но прямо теперь у него врач, обождать надо. Я вызнал, куда следует поселить вас. Может, прямо теперь я отведу вас туда, отдыхать. Прибегу звать, едва все уладится. Вам выделен соседний особняк, вон тот, с мраморными лестницами и позолотой. Для вас и дона Ноттэ приготовлен весь второй этаж, честь честью.

– С позолотой, – сладко прищурился Кортэ, еще раз промассировал в кулаке неощутимое и пока что чужое золото, расползшееся по пальцам липким потом и новой волной слабости. – Идем.

Спровадив Хосе так быстро, как возможно, избавившись от его навязчивой любезности и вздохнув с облегчением, Кортэ развалился в кресле и стал ждать. Вездесущий цыган оказался расторопен и смекалист, как заправский черт – явился с двумя бутылями яблочного вина и предложением о продаже души… Кортэ усмехнулся – и возобновил торг, уже не сомневаясь в его результате. Ощущать себя прежним было головокружительно странно, но такие мелочи нэрриха предпочел пока что оставить без внимания, сочтя их следствием слабости, побочной особенностью чрезмерного расхода сил. Новая бутыль взбодрила, промочила горло и усилила хмельную тягу к рыжему, тяжелому и желанному – девственному золоту, ни разу не оскорбленному плавкой, отливкой и клеймлением…

– Одну жизнь – сейчас, – с неодолимым упрямством твердил цыган, выманивая плату вперед.

– Что я, торгую пропусками в рай? Наоборот, удлиненной жизнью, а это не бумажка, а процесс, – важно, свысока пояснял Кортэ, все более пьянея от власти и жажды. – Отведи, покажи человека, предъяви золото и тогда – поговорим. Или проваливай.

– Ну ты и падальщик, – поморщился цыган. – Надо мне, потому и не обману, понимаешь?

– Всем надо, – усмехнулся Кортэ, наконец-то сполна получая долгожданное и знакомое чувство хозяина положения и вершителя судеб.

– Идем, – сдался цыган.

Бросил одно это слово сквозь зубы, обреченно. Ссутулился – совсем как это сделал бы сам Кортэ, замечая свой проигрыш или сомневаясь в самой игре. Цыган повел к главной лестнице, оттуда скользнул к черному ходу, ссыпался по винту скрипучих ступеней – темному, столь узкому, что плечи проходят впритирку. Провел через сухо шелестящий садик, перемахнул ограду и, не оборачиваясь, зашагал по червяку каменного закоулка, задавленного со всех сторон, слепого, многократно изгибающегося в лабиринте меж заборов и стен особняков. Кортэ беззвучно крался и понимал: это одна из тропок, неизвестных обычным горожанам. Богатые дома, высокие стены – ну кто помнит, что меж ними осталось места от силы в два локтя – помои вылить или бросить мусор? И ведь льют, бросают: приходится то и дело прыгать через вонючие лужи, перемахивать остовы мебели, обломки досок, завалы сухих веток… Цыган нырнул в тень одной такой кучи – и сгинул. Кортэ сделал два шага, нагнулся и обнаружил в густой тени лаз, ведущий во тьму. Подвальный сквозняк, встревоженный движением, пахнул в лицо затхлой прелью. Глаза нэрриха мгновенно привыкли к темноте и отметили, что цыган набросил на лицо шарф. Люди наивно верят: даже без уговора с ветром шелковая ткань спасает от заразы. Эта – именно шелковая, неплохой работы… наверняка ворованная.