Оксана Демченко - Сын заката

– Как тебе сказать… – пожал плечами Кортэ, не находя пока сил встать. – Внятного определения, одного на все случаи, нет. Вот как у людей: в какой-то момент младенец становится ребенком, тот – юношей, мужчиной. Как определить нужное время для смены слова? Ты смотришь на человека, и слово само находится, ложится на язык. То ли юный, то ли молодой, то ли пожилой, то ли уже старик… С нами что-то похожее, разве вот приметы надежнее. Раха – основа нашей жизни – в первом круге ощущается свежеотрезанной прядью ветра, присутствуют боль и смятение, мы вроде как приживаемся в мире. Затем второй круг, мы лечимся от слепоты, пробуем услышать ветер и увидеть мир. Когда мы осознаем себя и начинаем использовать силу – выходим на новый уровень. Я – трешка, умею слушать свой ветер, быть по-настоящему быстрым и при этом не терять осознанности действий, не впадать в неконтролируемую ярость.

– Так уж и умеете, – усмехнулся служитель.

– Много чего умею, – не пожелал расслышать Кортэ и продолжил, – Все это – в неполноте, в развитии. Когда достигну пределов нового круга, обрету способность бежать по воде. Четвертый круг открывается именно этим даром. Пятый позволяет слышать чужие ветры, пусть и смутно. Шестой дает основы двусторонней беседы с ними, воздействия. Седьмой… впрочем, это для меня очень далеко и малопонятно.

– А почему круги? – не сдержал любопытства Энрике.

– Не знаю, название древнее, – отмахнулся Кортэ, опрокинул бутыль и поймал на язык последние капли вина. – Наверное, дело в воде. Ветер и вода всегда вместе, она в полете – облако, он в воде – волна… Круг – именно волна, какая бывает при падении камня или в ином случае. Мы ведь выходим из воды при рождении. Сам я не видел, но легенда утверждает, что первое возмущение воды дает то число кругов, какое и соответствует нашему уровню.

– При рождении? Заранее? – брови Энрике взлетели в настоящем недоумении.

– Легенда, – отрезал Кортэ, осознав сполна, что сказано много больше допустимого.

Он принял новую бутыль из рук расторопного цыгана, прижал ко лбу, охлаждая кожу и наконец-то ощущая себя отдохнувшим. Оглянулся: оказывается, шум в ушах не был обманом или влиянием усталости. Шум поднимался, рос от нижнего города, наполнял русла улиц дробной капелью цокота подков. Целые потоки звуков бурлили и выплескивались аж на крыши, впуская в застоялый воздух Тольэса движение и вроде бы – оживляя город, пусть и ненадолго. Запертые в своих домах, отрезанные от мира страхом и отчаянием люди вслушивались и верили: если кто-то спешит в город, он везет надежду… Иначе ему не открыли бы ворота, его не впустили с провожатыми, тем более – конными.

Сын заката примчался первым, и едва рассмотрев его – всадника на взмыленном, шатающемся от усталости серо-сумеречном скакуне, – Кортэ охнул, сжал горлышко бутыли до хруста, до жалобного хлопка и плачущего звона осколков, сыплющихся на мостовую…

Ноттэ явился осунувшийся, сосредоточенный – и иной. Волосы отросли еще за время движения от столицы, теперь их – мягкие, темные, чуть вьющиеся – гладил и перебирал ветерок, который так и льнул к прядям. А ведь нэрриха шестого круга опыта, даже пребывающего в самом бешеном настроении, родной ветер не сопровождает и не привечает…

Кортэ отмахнулся от гвардейца, попытавшегося наспех перетянуть тряпицей его ладонь, пораненную осколками бутыли. Не до того. Сын тумана через силу, упрямо поднялся с табурета. Он беспрестанно, удивленно следил за Ноттэ, выискивал новое в облике прибывшего, не веря себе и вопреки неверию – допуская появление на лице глупой, ничем не обоснованной, улыбки. Словно худшее уже позади и надежда – есть.

Сын заката спрыгнул с коня, хлопнул Кортэ по плечу и заодно поделился с ним бодростью.

– Нот, есть же хоть небольшая надежда? – жадно спросил Кортэ.

– Что это ты, полным именем старшего назвал, а я ведь не ветер, не льсти мне, – рассмеялся сын заката, стер улыбку и заговорил тихо, серьезно. – Отчаиваться я не желаю, даже если все дурно и впереди ночь, принадлежащая чуме. Плясуньи в городе есть?

– Одну я вроде нашел, – кивнул Кортэ.

– Три – совсем хорошо, две – почти достаточно, одна – ничто, – чуть огорчился Ноттэ.

– Нет, этого даже он не мог потребовать от меня, – громко и испуганно выговорил Энрике и принялся перебирать четки с лихорадочной поспешностью. – Грехи мои… Столько сил положено, я почти обрел покой, почти уверовал в прощение и свет…

– Факундо всегда умел подбирать людей, – усмехнулся Ноттэ, внимательнее всмотрелся в лицо под низко, торопливо надвинутым капюшоном, протянул руку и сбросил ткань на плечи служителя. – Дон Хулио, эк тебя совесть обглодала, аж до костей! Хотя не приложу ума, с чего ты взвалил на себя вину? Он добровольно выбрал путь и сознательно зашел в тупик.

– Мне следовало убить тебя тогда, но я был молод и не справился, – глаза служителя полыхнули тьмой.

– Ты и тогда не желал этого, и теперь попусту сотрясаешь воздух, – поморщился Ноттэ. – Увы, мне искренне жаль, но судьба распорядилась нами именно так и допустила эту встречу. Ветры прислушиваются к тебе. Значит, у нас есть два человека, дело не безнадежно.

– Я не впаду в ересь, – голос служителя сделался надтреснутым, тусклым.

– Это не ересь, а единственный известный мне способ спасения людей, – сухо отметил Ноттэ. – Эо наворотил такого… я после встречи с ним уж точно изменился, теперь отчетливо вижу замысел, понимаю силу и тяжесть уже исполненной его части. С чем сравнить? Даже ребенок способен поджечь поленницу, но попробуйте потушить окрепший пожар силами всех взрослых. Дон Хулио…

– Энрике.

– Ты собрался доконать старинный род и подался в закрытый орден? Тогда могу обрадовать: у тебя снова есть надежда угробить меня. Я вполне точно осознаю, во что мне обойдется попытка тушения пожара, затеянного Эо, даже при лучшем исходе. Поверь, ты сочтешь это провидением, вы, люди, склонны приписывать богам мстительность.

– Бог един.

– А ты по-прежнему упрям, – вздохнул Ноттэ.

– Я поклялся на её могиле никогда более, ни для кого и ни при каких обстоятельствах…

– Пойди и повтори клятву перед грандом Факундо, – Ноттэ шагнул к служителю и впился в взглядом в его глаза, в упор. – У тебя было двадцать лет, чтобы поумнеть и повзрослеть. Двадцать! Это немало даже для нэрриха, и я не позволю тебе тупо спрятаться в прошлом и предать весь род людской, чтобы потом выть и лезть в петлю, осознав новую вину. Не выйдет! Ты исполнишь то, что должно.

– Будь ты проклят!

Кортэ опасливо наблюдал бешенство фанатика и думал с новой тоской: ну почему в людях живет столь гнусное и неистребимое желание выстроить стены догм и спрятаться в добровольном заточении от всяких перемен, от боли и от себя самих? Если разобраться, нэрриха поступают ничуть не лучше, некоторые норовят возвести из чистого золота ровно такое укрепление. Хотя уже понимают: стены не преграда ветру перемен, они лишь помеха самому отшельнику, сидишь за ними и не можешь – вот стыд-то! – за две сотни лет выйти из третьего круга, тратя себя на жадность и мелочные склоки…