Елена Хаецкая - За Синей рекой

– Вообще-то пока нет. – Марион слегка покраснела.

– Странное дело! Он меня знает, а я его нет.

– Я бы сама очень хотела, чтобы ты с ним познакомилась.

– Как он хоть выглядит?

Людвиг исхитрился и незаметно ущипнул Марион.

– Ну… – протянула она. – Красивый, наверное. – Тут ее осенило: – Зато я знаю, как его зовут! – И продекламировала: – Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Айзенвинтер унд Фимбульветтер!

– Людвиг… – мечтательно проговорила Гиацинта. – Я начинаю любить это имя. Может, я еще буду счастлива?

– А я в этом не сомневаюсь, – заявила Марион. Она чувствовала себя взволнованной.

Разговаривая о том, что главным счастьем в жизни девушки может быть только настоящая любовь, они дошли до дома старейшины, где расположились на ночлег все путешественники.

Почти все уже спали в доме. В саду слышалось приглушенное треньканье лютни. Девушки обнаружили Гловача, полуночничающего в обществе Зимородка и Штрандена. Зимородок махнул им рукой:

– Присаживайтесь. В доме такая душегубка – заснуть невозможно.

Марион и Гиацинта последовали его совету.

Гловач продолжал прерванный было рассказ:

– …И вот, значит, после четвертой кружки он мне заявляет: дескать, великая честь тебе выпала – пить со мною! Поскольку я, говорит, на самом деле натуральный фон-барон, которого родители сдуру обронили в детстве. На рожу-то он, конечно, полный мужлан, но это, как он сказал, у него от воспитания. Но мне он открылся. И что удивительно – он не местный. Детство, говорит, провел в городе. А потом переселился сюда, без родителей. Говорит, другие дети тоже переселились, будто бы призвал их кто-то…

Звезды незаметно бледнели на небе. Марион посапывала на плече у Зимородка. Гиацинта грезила о прекрасном кавалере по имени Людвиг, Гловач что-то сонно наигрывал.

Штранден все-таки пошел спать в дом, а Мэгг Морриган в это время сидела возле колодца вместе с толстой некрасивой женщиной и терпеливо слушала, как та, захлебываясь, говорит:

– Мое настоящее имя – Эленель фон Штербен-Штернен. Хотя все называют меня Мартой Зеедраккен. О, как ненавистно мне это имя! – Она взглянула на свои красные руки, испещренные порезами и ожогами, словно письменами, повествующими о долгой нелегкой жизни. – Дети рождались один за другим. Я рано потеряла свою красоту. Домашнее хозяйство да помощь мужу – он у меня гончар – вот и вся моя жизнь. Ни муж, ни дети – никто не знает о том, кем я являюсь на самом деле. Лишь иногда, ночами, я гляжу на звезды и слышу далекий голос моих предков… И тогда эльфийская кровь согревает мои остывшие жилы, и я становлюсь собой – прекрасной эльфийской девой, заточенной, как в темнице, в расплывшемся теле стареющей земной женщины…

Бездонная вода в колодце молчала, и холодные звезды изливали свой бледный свет. Ночь медленно двигалась к рассвету.

Один Зимородок воспользовался потоком откровений для того, чтобы выспросить про дорогу к Зеленой реке, а заодно узнать и про броды. В поселке нашелся один рыбак, который доходил и до Красной реки, и до Зеленой. Сопровождать путешественников он наотрез отказался, сославшись на домашние дела, но дорогу описал довольно подробно.

Старейшина, не скрывая радости от того, что гости так быстро покидают поселок, подарил им горшочек меда, кусок копченого сала, десяток ржаных лепешек и корзину твердых, как древесина, яблок. Все это сложила в свой короб Мэгг Морриган, а философ Штранден взгромоздил его на себя.

Они вышли в путь за два часа до полудня. Когда поселок уже остался позади, Марион остановилась и обернулась. И тут она заметила на одном из домов большой медный флюгер, ярко сверкавший на солнце. Флюгер был резным и изображал собой странную фигуру голенастого человека, играющего на длинной дудочке. Весь он скорчился, изогнулся, далеко отставил локти, сильно вытянул шею – словно превратился в продолжение своей дудочки. И Марион вдруг почудилось, будто она слышит тонкий, завывающий звук, зовущий в какие-то неведомые дали…

Луг простирался, насколько видел глаз. От горизонта до горизонта не было ничего, кроме колыхающейся на ветру травы, кое-где разбавленной белыми и желтыми пятнами цветов. Где-то там, за этим лугом, находилась Зеленая река, третья на пути к столице Ольгерда.

Глядя на море травы, Зимородок несколько приуныл. Ходить по некошеным лугам – занятие тяжелое. А травы, как назло, росли здесь густые и высокие. Странно, что местные не ходят сюда косить. Да и рыбу ловить на Зеленой реке почти никто не отваживается.

Рыбака, хаживавшего к Зеленой реке, все как один называли человеком отчаянным. Рыбак этот был глухонемой, что, впрочем, не помешало ему найти общий язык с Зимородком. Покивав, поулыбавшись, помахав руками, он нарисовал вполне понятную карту и напоследок ободряюще похлопал Зимородка по плечу.

Вот и луг, обозначенный на карте. За лугом опять начнутся холмы, а дальше – Зеленая река. Все просто.

Зимородок пошел вперед, за ним остальные. Неожиданно послышался тихий мелодичный звук, затем еще один, еще… Казалось, кто-то наигрывает на арфе. И музыка приятная. Кажется, это старинная баллада «Венок из белых лилий».

Мелодия звучала странно – то громче, то тише, то быстрее, то медленнее. Иногда она раскладывалась на два голоса. Подчас принималась спотыкаться и даже фальшивить. Но не замолкала ни на мгновение.

– Чума на этого осла! – ругался Гловач. – Ему еще в детстве медведь все уши оттоптал. – Он приостановился и крикнул: – Вот сейчас! Бемоль! Бемоль, тупица! Что ты играешь?

С досады Гловач сильно топнул ногой. И тотчас выскочил тот самый «бемоль», о котором лютнист умолял невидимого музыканта. Гловач поднял ногу и недоверчиво посмотрел на свою ступню. Ничего особенного, подошва как подошва. Головастик, кажется, прилип. Раздавленный.

– Да, брат, не быть тебе лягушкой, – философски заметил ему Гловач. – Неужели это ты перед смертью так вскрикнул?

Головастик безмолвствовал.

Мимо Гловача протопал пан Борживой. Из-под его разбитых сапог вырывались дребезжащие звуки той же мелодии.

Дело принимало занятный оборот. Вот быстрыми шажками просеменила Марион. Трава отозвалась стремительными стаккато. Певучий луг! Музыка звучала теперь отовсюду. Идти старались в ногу, чтобы не нарушать гармонии.

Один только Гловач сообразил, что дело плохо. Он по собственному опыту знал, что самые лучшие песни, повторенные подряд свыше сорока раз, рождают нездоровое желание расправиться с исполнителем. А как быть с этим лугом? Сколько там дневных переходов, сказал Зимородок, два?

Действительно, после того, как количество куплетов подошло к сотне, начали появляться первые признаки беспокойства.

– Он что, теперь все время так будет? – с неудовольствием спросил пан Борживой.