Елена Хаецкая - За Синей рекой

Слезы текли по ее щекам.

Граф Мирко, борясь с тошнотой, зарылся в платья и притаился, как мышь. Чувства страха или тоски были для него совершенно внове. Он даже не подозревал, что совершенно здоровому человеку может ни с того ни с сего сделаться так скверно.

– Держать у себя это существо в качестве домашнего любимца довольно неосмотрительно, – заметил Штранден с деланным спокойствием.

– А куда я его дену, по-вашему? – тотчас окрысилась Кадаушка. – Его больше никто не берет.

– А начальство с докладными лезет, – добавил Гугуница, зевая. – Этот бедолага им, видите ли, трудности создает. Я-то знаю, чего они на самом деле добиваются. У них на лице написано, особенно у Кавардана. Сперва они его изымут – якобы для выяснения, а потом потихоньку спустят в отвалы.

– За что? – спросила Марион. – Это несправедливо!

– Вот именно! – подхватила Кадаушка. – Что он им сделал, такой несчастненький? Он же мухи не обидит! И на доброту отзывчивый. Я его молоком кормить пыталась, он, правда, кушать еще не может – слабенький… Но смотрит так преданно!

– За что? – протянул Гугуница. – Объясняю просто и доходчиво. Этот рыдалец, – он кивнул на тень, – тут как живой упрек. Мол, что же вы творите, добытчики?! Огнедум-то страшными делами ворочает. Будто мы не в курсе! Слушок такой и раньше шел. А теперь – вот, полное и стопроцентное доказательство. И чем он его так, хотелось бы знать? Ядом или радиоактивно?

– А еще бывает промывание ума, – быстро вставила Кадаушка.

Не обращая на нее внимания, бригадир с горечью продолжал:

– А мы с этим Огнедумом еще какие-то «добрососедские отношения» поддерживаем! Оно нам, конечно, выгодно, да разве на одной только выгоде мир стоит? Вот вам и проблема: то ли отдать этого начальству, то ли предъявить добытчикам и потребовать, чтобы традиционные отношения с Огнедумом были пересмотрены. Радикально… – И он опять устало зевнул.

– Я им его не отдам! – заявила Кадаушка. – Вот пусть что хотят со мной делают! Он такой доверчивый, такой беззащитный…

Тень повара между тем во все глаза глядела на Людвига, раскачивалась из стороны в сторону и завывала.

– А помните теней, которые охотились на тень оленя? – заговорила Мэгг Морриган. Все обернулись к ней. – Они не выглядели так ужасно, так… безнадежно.

– Интересная проблема, – согласился Штранден. – И вполне возможно, что у нее есть очень простое решение.

– Проще не бывает, – сказал Людвиг. – Он находился почти в самом эпицентре несчастья. А те охотники – как и я, к примеру, – на краю. Их меньше задело. Приблизительно как барсуков… Бедный мой Иоганн! Какие ты готовил, бывало, суфле из паприкосов! Какие ростбифы! А гуппелькаки – их-то ты помнишь? Фаршированные, в скляре и по-охотничьи!

– Значит, и король… – начала Марион, но не смогла договорить. У нее разом онемели пальцы на руках и ногах, едва только она попыталась представить себе, какая же участь постигла короля Ольгерда. Ведь это он, несчастный Ольгерд, принял на себя главный удар Огнедума! Марион всхлипнула, чувствуя, как погружается в черную пучину.

Тут из платьев показалось перекошенное лицо графа Мирко.

– Играй! – крикнул он Гловачу.

Лютнист в ужасе затряс волосами:

– Я не могу!

Мирко заскрежетал зубами:

– Пан Борживой!

Старый рыцарь из Сливиц чуть встрепенулся – он как-то раскис, утонув в бессмысленных, изъязвляющих душу воспоминаниях.

– Пан Борживой! Велите ему играть! Прикажите, сударь!

– Как я прикажу? – вяло спросил Борживой. – Музыка должна быть в сердце, а коли ее там нет…

Одним хищным движением Мирко переместился к Гловачу и показал лютнисту отражение его собственного носа в длинном кинжале.

– Пой, – зашипел молодой граф.

Гловач осторожно провел по струнам. Лютня отозвалась нехотя и глухо. Гловач скучно вывел: «На лугу, лугу зеленом…»

– Пой что-нибудь старое, – сказал Людвиг. – Совсем старое. «В долине реки Одинокой три феи гуляючи шли…» – эту знаешь?

– Приблизительно, – сказал Гловач. И запел, фальшивя и спотыкаясь на каждой строке.

Тень перестала завывать. Начала прислушиваться.

– Ой! – сказала Кадаушка и быстро вытащила из-под книг толстую тетрадку в замусоленном сером переплете. Она сунула тетрадку Марион и зашептала ей в самое ухо: – Перепишешь мне слова?

– Какие слова? – удивилась Марион.

Кадаушка перелистала перед ней тетрадку. Страницы оказались густо исписаны разными почерками и разрисованы цветами и красавицами в причудливых нарядах.

– Видишь? Тут разные песни и стихи – какие нравятся…

Гловач закончил петь про фей и с отвращением прокашлялся.

– Не могу я, – повторил он.

– Теперь «Прекрасный цветок приколола к груди», – безжалостно приказал Людвиг.

Гловач устремил жалобный взгляд на Борживоя, но тот лишь безвольно повел плечами. Гловач снова запел. Мирко сверкал глазами, зубами и кинжалом.

– Я потом попрошу Гловача, – шепнула Марион Кадаушке. – Он тебе десять тетрадок испишет.

– Не обмани! – сказала Кадаушка и вздохнула мечтательно и жадно.

Тень Иоганна Шмутце безмолвно внимала пению. Затем – в силу своей искаженной природы – принялась тихонько вторить: «…и белой рукою она… устами прижалась к устам… и только цветок в будуаре один…»

– Еще! – сказал Мирко, когда песня закончилась. – Давай веселую.

завел Гловач уже менее мрачно. Лютня по-прежнему фальшивила, однако все же не так отчаянно.

Песня влекла за собою тень повара, и тот подпевал, подпевал – страдая, с трудом. Язык словно бы отказывался участвовать в песенке, однако та же самая сила, что некогда предала Иоганна Шмутце в полную власть уныния и лишила его собственной воли, сейчас вымогала у него следующие слова:

Третья песня пошла еще легче. Припев

исполняли все хором. Кадаушка при этом хлопала себя по коленям.

С тенью явно происходили изменения. Она перестала корчиться и ерзать по полу, словно в погоне за собственным ускользающим телом. Лицо больше не расплывалось – утвердилось в постоянстве. Правая рука стала менее прозрачной, чем левая. И пел Иоганн Шмутце, повар его величества, попадая в такт и почти не сбиваясь. Во время исполнения пятой или шестой песни он вдруг произнес:

– Ваше сиятельство!

И пал головою на руки сидящего рядом Людвига.

Все разом замолчали. Людвиг неловко положил ладонь на макушку повара.