Яцек Пекара - Пламя и крест. Том 1.

– Каждый из нас опасен, друг мой. Ты, я, любой, кто в сердце или на плаще носит сломанный крест. Каждый, в чьём сердце пылает жар истинной веры. Разве Господь не создал нас именно для того, чтобы мы были опасны, и благодаря этой милости могли крепче стоять на Его защите?

Начальник Академии нахмурил брови.

– Ты же знаешь, что я не это имею в виду. И подозреваю, что тебе самому тоже интересно, откуда в парне взялась сила, которую он может в конце концов использовать не обязательно тем способом, которому мы будем рады...

Ловефелл на мгновение задумался. Куттель и в самом деле был прав, тревожась, что именно этот ученик будет обучен в Академии. Но не преувеличивал ли он свои страхи? С другой стороны, Ловефелл знал, что должности начальника Академии не достигают ни дураки, ни инквизиторы, не способные к оценке человеческих характеров.

– Тебе не кажется, что разбазаривание столь огромного таланта было бы ущербом для нашей миссии? – спросил он примирительным тоном.

– Это утверждение не лишено правоты.

– Вот именно, – Ловефелл кивнул. – И это самое главное. А что будет с парнем дальше? Посмотрим. Может, он не справится с обучением? Оно трудно, мы только сегодня на этом сошлись. Обтешите его. Вышколите. Проверьте. И тогда мы примем решение, как нам надлежит поступать в будущем.

Ульрих Куттель, правда, кивнул головой, но явно остался при своём мнении.

– Кем были его родители? Откуда он взялся?

– Он вырос в Кобленце, – ответил Ловефелл. – Судя по свободе произношения, навыкам чтения и письма, а также знанию латыни, он, должно быть, происходит из достаточно богатого дома.

– Так ты даже не знаешь, из какой псарни происходит это щенок. – Куттель неодобрительно причмокнул. – Я не узнаю тебя, Арнольд. Обычно ты отличался осторожностью суждений и поступков, а не заносчивой поспешностью.

Ловефеллу не понравилось направление, которое принимал разговор, но он промолчал, поскольку не хотел обидеть начальника Академии. Он не хотел ему приказывать, а хотел убедить в своей правоте.

– У меня есть несколько дел в Кобленце, и я могу при оказии разобраться с проблемой, которая тебя так интригует. Сочтёшь ли ты это удовлетворительным решением?

– Не лучше ли расспросить парня?

Ловефелл отрицательно покачал головой.

– Он не относится к людям, которые свою жизнь выкладывают другим, словно угощение. А ранее я заверил его, что те, кто попадает в Академию, получают новую жизнь и новое имя. В конце концов, как правило, мы не спрашиваем людей, откуда они к нам приходят, лишь с чем они к нам пришли. Разве не так, Ульрих? Разве наш Господь, с которого все мы должны брать пример, спрашивал о чём-нибудь Невиуса Макрона, когда тот открыл перед ним врата Рима?

– Мной движет не праздное любопытство...

– Я знаю, – прервал его Ловефелл, – и обещаю, что я исследую дело с глубочайшим вниманием, а затем поделюсь с тобой информацией и предоставлю свободу в принятии решения, каким бы это решение ни было.

– Хорошо, – согласился начальник Академии. – Это справедливое решение. Но скажи мне честно: ты пытался, не так ли?

Ловефелл рассмеялся.

– Конечно, я попытался, старый лис. Разум парня практически не поддаётся влиянию. Это очень, очень большое преимущество в перспективе битв, ожидающих его в качестве инквизитора. Я мог бы проникнуть в его память и достать даже до самых дальних воспоминаний, но, боюсь, таким образом я мог бы одновременно нанести ему ущерб, который значительно превысил бы ожидаемую прибыль. Алмазы следует шлифовать с высочайшей точностью.

Ульрих пожал плечами, словно хотел дать понять, что прекрасно осознаёт этот факт и что он последний человек, которому надо объяснять подобные очевидности.

– Если ты считаешь, что расследование прошлого Мордимера окажется более полезным, я оставляю тебе полную свободу, – сказал он.

Ловефелл соврал, что в Кобленце его ждут какие-то дела. В действительности ему было делать нечего в городе, но его и не ограничивали никакие сроки или задачи. Он без проблем мог бы посетить город и потратить день или два на розыски семьи Мордимера. Пока у него была одна зацепка: он знал, что мальчик провёл некоторое время в монастыре, и был почти уверен, что это был монастырь Меча Господня, а значит, его там должны помнить. Ба, если там прилично велись регистрационные книги, то почти со стопроцентной вероятностью в них были записаны его имя и фамилия, как записывали имена всех, кто находился на монастырском иждивении.

Инквизитор не любил больших городов. Ибо что они могли предложить? Кричащую толпу, растёкшуюся по грязным узким улицам. Взвинченные до небес цены на товары. Вонь нечистот, выливаемых из окон и текущих по улицам. Гостиницы, заполненные людьми от пола до потолка. Нищих. Шлюх. Бандитов. Бичующихся. Циркачей. Ну, циркачи, может, ещё были не из худших, и Ловефелл любил время от времени поглядеть, как они танцуют на канате, крутят сальто, жонглируют мечами и глотают кинжалы или огонь. Когда-то он даже видел, как какой-то оболтус швырнул яблоком в балансирующего на высоте канатоходца, а тот упал и сломал себе шею. Но толпа была в восторге! А когда Ловефелл через год вернулся в этот город, то увидел, что трактир, рядом с которым имело место это событие, изменил своё название и называется теперь «Под Канатоходцем». Ну а мелкие городские удовольствия были ничем по сравнению с неудобствами, которые несло с собой нахождение среди большого скопления людей, и, что ещё хуже, необходимость выполнения в нём каких-либо дел.

Ловефелл также солгал, объясняя, почему он не расспросил Мордимера о его прошлом. Это не было вызвано ни деликатностью, ни уважением к тайнам подопечного. Просто он знал, что не услышит правды, и не хотел принуждать юношу ко лжи. Он также задумался, смог бы он в словах парня отличить ложь от истины, ибо его разум, казалось, был похож на кладовку, закрытую на крепкий замок. И нужно было найти отмычки для этого замка, а не разбивать его при помощи лома.

Ловефелл за время своей довольно долгой жизни использовал различные имена, различные фамилии и различные прозвища. Впрочем, Арнольд Ловефелл тоже не было тем именем, под которым он пришёл в мир, но именно под ним его знали в Инквизиториуме и Монастыре. Или, может, лучше сказать: такое имя было дано ему в Монастыре, чтобы именно под ним он был принят в Святой Официум. Он выступал в различных ролях. Он был торговцем пряностями, начальником венецианской конторы, капитаном корабля, помазанным рыцарем, имперским шпионом, византийским епископом, и даже владельцем борделя. Он очень редко представлялся инквизитором Его Преосвященства епископа Хез-Хезрона (на что он имел соответствующие, и даже не сфабрикованные, а настоящие, документы), и уж почти никогда – тем, кем он был в действительности, то есть инквизитором Внутреннего Круга. Почти никогда он также не надевал официальный наряд инквизиторов: чёрный плащ с изображением серебряного сломанного креста. Перед визитом к настоятелю он задумался, какую роль будет играть в этот раз и как обосновать свой интерес к судьбе мальчика, который, вероятно, провёл в монастыре как минимум несколько месяцев. Отверг различные варианты, пока, наконец, не признал, что будет с наибольшим уважением принят, если представится посланником епископа Хез-Хезрона, что, по крайней мере, освободит его от объяснений, почему он расспрашивают об одном из домочадцев монастыря. Епископ просит информацию, а значит, рассчитывает её получить, и отказать в помощи было бы проявлением совершенно необоснованного отсутствия вежливости.