Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Враку, облаченный в пламя, как в собственную кожу. Настанет день, и ты тоже низвергнешься за край этого мира.

«Вот почему я спас тебя… Ты для меня вроде карты … или чертежа». Куйяра Кинмои попирает ногами алтарь, злорадно, неприкрыто, безудержно демонстрируя все свое буйное высокомерие, понимая, что ближние сочтут его нечестивые выходки проявлением и свидетельством силы, а враги возрыдают от горя и ярости. «Мне любопытно… — Он печально улыбается, подобно матери, осознавшей вдруг ограниченность и посредственность своего дитя. — Ты чувствуешь то же, что и я? Или это лишь дурацкое предположение — что все прочие в твоем присутствии как бы умаляются… усыхают?» И первый проблеск, первое дуновение помешательства приходит через ту часть тебя, где все еще живут возлюбленные души, они боль, они западня, память о них прогрызает внутри тебя ветвящиеся тоннели, что, постепенно расширяясь, становятся пустотами, темными пещерами, в которых завывают ветра безумия. Что Сиоль требует — Сиоль забирает! Тирания — вот истинная суть кунороев. Когда я простираю руку, вы все должны стать ее тенью! «Каково это — осознавать себя бессмертным? Уверен… мне знакомо это чувство. Но не имея возможности сравнивать, не имея примера…» Человек склоняется, поднося к его лицу нож, который в своей сверкающей близости представляется чем-то сверхъестественным, каким-то монолитом, кристаллом, сужающимся к сияющему острию, к точке, в которой сходятся все грани земного бытия. Сходятся, чтобы быть пресеченными смертью.

Насмешливая улыбка сползает с его лица, обнажая мертвящую тень, обитающую в стылой глубине глаз. «Боюсь, я должен настаивать, чтобы ты заговорил со мной».

Яростный взгляд Куйяра Кинмои скользит над возникшей сумятицей, рыщет в гомонящей толпе и вдруг вонзается прямо в него. Да. Ты знаешь.

Неужели он дрожит?

Человек поигрывает ножом с издевательской неловкостью старшего брата, дразнящего младшего. «Ты должен сказать мне что-нибудь. Уверен, Шлюха найдет тебе для этого повод». Они приближаются к северному входу, к Пути Возвышенных Королей, где всегда, вне зависимости от времени года, цвели персиковые сады… но не обнаруживают там ничего, кроме пятнающего облачное небо столба черного дыма, возносящегося из разгромленной утробы Обители. «Ш-ш-ш… Просто скажи мне… — Нож прокалывает его щеку. — Скажи мне…» Владыка-Гора содрогается, как будто что-то терзает ее, и они видят его — обнажившийся стержень осевой шахты, вонзенный черным копьем в их скорбящие сердца. Хотя сам он не может шевельнуть и пальцем, его душа съеживается, дрожит, затворяется; острие лениво покачивается, на мгновение, равное удару сердца, задержавшись над его зрачком, а затем падает вниз, и он лишь смотрит на это, смотрит как будто изнутри разрезаемой острым ножом виноградины. Искаженные лица и крики. Как любить кого-то в подобные времена? — шепчет Аишаринку, прижав его голову к своей, так, что его слезы капают ей на грудь. Вибрирующий смех, подобный пению свирели — смех смертных. Лицо, искаженное всесокрушающим гневом. Уста, обращенные в бездну. Нечто… Нечто, облаченное в плоть. И озарение — никогда ему не постичь этих животных.

Человек ложится рядом, опираясь локтем на примятые травы, и смотрит на него сверху вниз с какой-то непонятной, почти родственной нежностью. И он просто… толкает… ее… Аишралу . Движение, столь же простое, сколь убийственное и безумное, движение, открывающее дверь или, возможно, закрывающее ее. И он чувствует поцелуй ее кожи, касающейся его ладони, рука отца на спине дочери, взлелеянной дочери; толчок, и ничего более, усилие достаточно легкое, чтобы проскользнуть сквозь сети осознания, усилие, не требующее ничего сверх этого, но, тем не менее, по-прежнему представляющееся зверской расправой, нечто невозможное , дикое, преступное в большей степени, чем что угодно другое. Пустая ладонь на ее спине и шее, сгорбленные плечи, склонившиеся над порченым чревом, его рука, толкающая ее с той же нежной настойчивостью, с которой подталкиваешь младшего брата поближе к привлекательной девушке… и целая жизнь опрокидывается в бездну, взлелеянная жизнь, всепоглощающее присутствие… пропадает … как? как? … легкий толчок, приводящий к потере равновесия и скольжению вниз, за край обрыва… Поднявшийся ветер шумит и стонет в ветвях орехового дерева. Стремительное падение, возлюбленный голос, изломанный испуганным криком, звук, бьющий словно под дых сапогом, высекающий из сердца искры. Нет … И жизнь, соскальзывающая в бездну, утекающая с края обрыва, как струящаяся вода. Жизнь, сжимающаяся до чего-то настолько малого, на что достаточно одного лишь глоточка. Тонкий визг… Нет …

«Ты меня… заинтересовал».

Образ его, залитый кровью и солнечным светом, колеблется. Во взгляде человека… зависть.

Пожалуйста, папа…

Последнее откровение. Солнечный свет, дробящийся в спутанных ветвях. Целая гора, хрипящая рыданиями тысяч сокрушенных душ. Ветер — опаляющий до костей, всепожирающий… Опрокинутый мир.

Нет.

Пустая ладонь на ее спине…

Будучи триумфатором Шранчьих Ям, ты неизбежно носишь всю их свирепость с собою в тюках. Жесткость — болезнь, и она заразна.

По этой и многим другим причинам Туррор Эрьелк держался в стороне от толпы, наводнившей «Третье солнце», таверну, известную весьма разношерстной публикой. С незапамятных времен заведение это славилось как пресловутое «скопище каст», место, где «пляшет золото», где решения, принятые на шелковых подушках, становятся делишками городских низов.

Заполняя окутанные благоуханным дымом галереи, идущие вдоль стен, возлежала на своих диванах кастовая знать, то откидываясь назад и сотрясаясь от смеха, то склоняясь, чтобы всмотреться в суету нижнего яруса. Торговцы, челядь, солдаты и даже жрецы толпились внизу, на грохочущих под их сапогами досках, возглашая тосты, обсуждая деловые интересы, любовные похождения или хитросплетения политики. Проститутки либо отправлялись прямиком в их похотливые руки, либо, напротив, старались избегать внимания простолюдинов. Нагие подростки — норсирайские рабы — высоко держа подносы, заставленные яствами и напитками, умудрялись ловко, словно намасленные, проскальзывать сквозь ряды грубо лапающих их завсегдатаев.

Эрьелку же вполне по вкусу было уединение у входа в таверну. Воистину, он стал известен сразу, как ступил на мостовые Каритусаля — в равной мере из-за своей ярко-красной шевелюры и выдающегося телосложения. Ратакила — Красногривый — звали его темноволосые айноны, и все они, без исключения, остерегались его. Даже тогда они ощущали в нем некое Воплощение, неслышный пульс неотразимой Смерти. Они видели, как тростинками ломались шеи в его огромных руках, но, даже становясь свидетелями его деяний в Шранчьих Ямах, они лишь убеждались в том, о чем догадывались ранее. Что-то не так было с Туррором Эрьелком, новым Инрис Хизхрит, Священным Свежевателем, нынешним чемпионом Ям.