Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Бом-бом-бом-бом…

— Наша благословенная королева… — пробормотал крыса, держась еще более зажато, — как бы это сказать… Позвала тебя отдохнуть на ее любимом диване, не так ли?

— Мне-то откуда знать?

Бом-бом-бом-бом…

— Хочешь, чтобы я поведал тебе, о чем говорится в этом послании? — спросил колдун, указывая на ленту.

Ну да, можно подумать, в Каритусале грамоте обучены только крысы.

— Я умею читать ваши цыплячьи каракули, — раздраженно проскрежетал холька. Ему даже не нужно было смотреть на свои руки, чтобы знать, насколько покраснела кожа.

Бом-бом-бом-бом…

— И что? — издевался крысеныш. — Королева Айнона, безвестная жена какого-то несчастного прыща, святейшего Саротессера IX, бросила тебе благоволение на своей ленте, а ты… что? Забыл его прочитать?

Они не все знают о нем.

Бом-бом-бом-бом…

Оставшаяся часть Туррора Эрьелка оскалилась в гримасе, заставлявшей рыдать матерей.

— Нельзя забыть того, что произошло не с тобой.

Крысеныш рассмеялся и понес какую-то тарабарщину на языке, звучавшем как гусиное гоготание.

Бом-бом-бом-бом…

— О да, конечно… другой ты…

Бом-бом-бом-бом…

— Умная крыса, — прохрипел он.

Бом-бом-бом-бом…

— Что ты сказал?

Бом-Бом-Бом-Бом…

— Крыса, способная спалить других крыс, способная править ими, становится владыкой народа крыс…

Его голос — воплощенная ненависть — скрежетал как мельничные жернова.

— Заткнись, шавка!

Бом-Бом-Бом-Бом…

— …и должна почитаться как крыса крыс.

БОМ-БОМ-БОМ-БОМ…

— Наглая тварь! Да ты в самом деле…

Лиловой монетой звали они это гиблое место…

Дно Ямы.

Красногривый закружился и, схватив какого-то прохожего, толкнул его на замешкавшегося колдуна, затем, поднырнув вперед и скрывшись из поля зрения крысы, перекатился и, прыгнув к ближайшей колонне «Третьего Солнца», сокрушительным ударом разбил висок смуглому недоумку, стоявшему там — одному из тех, что прятали у себя на груди колючие шипы небытия. Человечка развернуло и отбросило, за ним потянулся след из слюны и крови, левый глаз выскочил из глазницы и повис на тонкой ниточке. Первые колдовские слова скрутили реальность, искажая звуки и смыслы, — «умма тулутат ишш…» — Красногривый рванул на упавшем испачканный кровью камзол, задирая одежду, как изголодавшийся до податливой плоти насильник, — «…киаприс хутирум…» — и, выдавив хору из пупка трупа, — «…тири…» — сжал ее железную твердость в своем огромном багровом кулаке — «…тотолас!».

Размашисто бросил. Из окружившей колдуна сферы посыпались небольшие сверкающие молнии, рождавшиеся сразу и здесь, и за пределами Сущего, ветвящиеся линии, оставлявшие в воздухе запах грозы. Какой-то парень, мгновенно пронзенный блистающим росчерком, сотрясаясь, рухнул замертво. Ряды посетителей отхлынули к стенам, спотыкаясь о столы и скамейки. Вся таверна подалась назад, прочь от схватки. Искаженные ужасом побелевшие лица. Кто-то с воплем рухнул на пол, сражаясь с пылающей одеждой.

Бом-Бом-Бом-Бом…

Воин-холька невредимым промчался сквозь весь этот хаос, воздев обнаженный меч — огромный клинок, что звался Кровопийцей.

И зубастая пасть вдруг сомкнулась вокруг него, погасив ослепительный свет.

И снова.

— Фу… Даже маска воняет.

— Угу… Серой.

Женские голоса — один юный, другой немолодой.

— Колдовство?

— Именно поэтому нам и пришлось делать все то, что мы сделали.

И снова он стал самим собой.

— Он дышит как бык.

— Довольно, глупая девчонка. Чего ты так на него глазеешь?

Воплощение всегда возвращает взятое.

— Он выглядит таким странным…

— …но притягивает взгляд.

Этот мир всегда возвращается, всегда просачивается назад…

— Он ведь не обычный человек?

— Нет. Он холька.

Так или иначе, проще или труднее.

— Холька?

А он всякий раз оказывается насквозь промокшим и измочаленным.

— Невежественное дитя. Потаскушка вроде тебя должна все знать о мужчинах…

Ему пришлось куда-то бежать. Он чувствовал последствия этого — стесненность в груди, жар в чреслах.

— …и о таких, как этот, в том числе.

Он не мог даже шевельнуться, но чувствовал порхание холодных пальцев по своему животу.

— Да он ведь и не человек вовсе… Не может им быть!

Он чувствовал запах благовоний. Нет — духов. Духов и еще чего-то, словно бы витающего воздухе… гари. Подушки, на которых покоилась его голова, были мягкими, как влажный дерн.

— Может. И есть. Холька живут высоко в горах, зовущихся Вернма, на самых вершинах, где ночами хозяйничают шранки.

Что же произошло?

— В давние времена среди них родился ребенок, обладавший двумя сердцами. Его звали Вайглик. Ты о нем слышала? Ну разумеется, нет.

Судя по всему, он выжил после встречи с крысой из школы.

— Времена были грозные, и народ холька стоял на самом краю пропасти. Вайглик, в сущности, спас их всех от ужасной смерти. Его сила была столь велика, что, по общему решению, утробы всех их жен и дочерей стали вместилищем его семени.

— Ух ты… вот так Вайглик.

— Хихикаешь, а сама по-прежнему глазеешь на него, как красна девица.

Но выжила ли крыса после встречи с ним?

— Так у него два сердца?

— Так говорят…

И почему не двигаются его сраные руки и ноги?

— А если я приложу ухо к его груди?

— Быть может, ты их услышишь.

И как он оказался на попечении этих женщин?

— А это… это безопасно?

— Сейчас — да. А позже — кто знает.

Даже язык и губы отказали ему.

— О чем ты? — спросила младшая голосом, дрожащим от страха.

— Ритуал просто обездвижил его, — ответила старуха. Ее голос звучал теперь на расстоянии — она либо вышла куда-то, либо что-то заслонило ее.

Туррор Эрьелк напрягся, пытаясь диким усилием воли заставить себя пошевелиться. Ничего. Тело, ранее служившее его послушным продолжением, теперь было недвижимым и бесчувственным, как стекло.

— Ты имеешь в виду, что он может… может слышать нас?

Старуха, вероятно, находившаяся в какой-то невидимой ему нише, рассмеялась.

— Ну да, если, конечно, очнулся.

— А… а если он когда-нибудь ве-вернется?

Лающий смех возвестил, что старуха снова рядом.

— Эй, холька! — крикнула она, склонившись расплывчатым пятном над его лицом. — Когда вернешься, чтобы как следует тут всем отомстить, попроси позвать Исил’альму…

— Что ты делаешь? — взвизгнула девчонка.

Старуха вновь засмеялась — хрипло и печально, как может смеяться лишь умудренный прожитыми годами и обретенным опытом матриарх. Эрьелк знавал ей подобных. Ей знаком был секрет, ускользающий от многих, кто доживает до седых волос: понимание, что озорство и проказы помогают сохранить в старости крепость духа и жизненную силу. Но, так как любое озорство связано с опасностью, она не могла не добавить в свои речи и толику злости.