Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы (СИ)

– Да.

– Я-то вот думал… я уже, наверное, на все, – вздохнул тяжело, раздувая грудь. – Не по мне это, конечно, – сидеть на этом равновесии и ждать: они нас или мы их. Но если нужно будет – буду сидеть. Если нужно помогать младшему – буду. Только… того… мне вот кажется – он сам еще не знает, на что…

Не знает, средний. Мальчишки выросли, получили оружие, мальчишкам пора перестать играть и научиться бить по-настоящему. У мальчишек есть век, чтобы научиться быть готовыми на все.

Даже на самые крайние средства.

Тронуло виски холодом воспоминания – тартарским небытием. Коснулась щек обжигающая мощь Гекатонхейров.

А, нет. Это море бризом дохнуло – развлекается.

– Аид, а ты?

Я повернул голову – и с трудом узнал Посейдона. Даже не из-за того, что тот опух после трех дней беспрерывной пьянки – хуже бывало.

Взгляд у брата был похож на Зевсов: острый, пытливый.

– На что готов?

Я молчал: воспоминание все еще холодило изнутри. Потом усмехнулся.

Черного Лавагета больше не будет – в этом я клялся.

А вот что буду сидеть сложа руки – в этом поклясться забыл.

Подбросил и поймал черный бронзовый шлем, с которым успел сродниться.

– Хочешь – исчезну?

[1] Промахос – «первая в битве», один из эпитетов Афины.

[2] Стадия – мера расстояния около 200 м.

[3] Фарос – плотный плащ из шерстяной ткани, обычно богато украшенный.

Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!Мы стали слишком въедливы и скупы,Чтоб яростною свежестью зажглисьНепоправимо стынущие губы!

Ф. Искандер

Олимп всегда был светел. Даже при Кроне, когда тот начал превращаться в тирана. Лилась кровь, испепелялись деревни, вышли на свет из чрева Нюкты-Ночи Смерть, Возмездие, Обман – а Олимп все оставался светлым.

Безмятежным, по крайней мере, – снаружи.

Словно копоть, кровь и стоны просто не могли до него долететь.

И в тот день, в час, когда Гелиос уже близил пусть своей колесницы к концу, Олимп оставался спокойным и нетревожимым. Три красавицы перебрасывались сплетнями у высоких врат, которых еще совсем недавно в помине не было при въезде на вершину горы. Закатным золотом посверкивали створки. Лучи, соскальзывая с ворот, целовали прекрасным стражам ручки и бежали дальше, по широкой облачной дороге – перескакивать с одного дворца на другой, омывать царственное строение, стоящее над всеми. Преобразившийся дом Крона, теперь – дом Зевса, дышал ложной беспечностью, которая изливалась из него звуками кифар, озадаченно-шутливыми возгласами, ароматами яств и цветов.

Вихрь, возникший из ниоткуда, брызнул каменной крошкой перед воротами. Взвился лошадиный храп, скрип колес вынырнул из тишины, и низкий глуховатый голос приказал:

– Открывайте.

Разговор оборвался на увлекательной ноте: «А потом этот трон как ухватит ее цепями, а она ка-а-ак завизжит!» Привратницы неба – Оры – недоуменно вглядывались в пустоту.

– Кто спрашивает? – наконец спросила Эйрена-Мир – полноватая, спокойная, с белой кожей и легкой синевой под глазами.

– Откройте, – процедили в ответ с явной ноткой нетерпения.

– Путь на Олимп закрыт незнакомцам, – отрубила чернявая, с надменно вздернутым носом, Эвномия-Законность.

– Едва ли это незнакомец, – шепотом заметила Дикэ-Справедливость – самая старшая, самая высокая и держащая себя наиболее просто. Огненные волосы не были собраны и в беспорядке спадали на плечи. – Если это вдруг…

Но тому, кто стоял у врат Олимпа, надоело ждать, и он явился из воздуха.

Вернее, сначала из воздуха вылепилась бронзовая колесница с четверкой ярящихся коней. Вороные скакуны скалили зубы и косили налитыми кровью глазами, намереваясь проложить себе путь к стойлам с едой и водой, хотя бы и по телам стражи.

Вслед за тем пустота выпустила из себя силуэт высокого, с широкими плечами воина, держащего в руках искусно кованый бронзовый шлем. Хитон воина из небеленой ткани был запылен и покрыт пятнами крови и пота, черный хламис [1] сбился на левое плечо, и только меч на поясе – короткий, бронзовый – выглядел как полагается. Видно, хозяин больше всего заботился о нем да о шлеме. Вспотевшие волосы прилипли ко лбу и щекам, образовали единое целое с усами и бородой, но лица было видно достаточно, и на этом скуластом, бронзовом, почти безгубом лице, помимо въевшейся усталости и обычного недружелюбия, можно было заметить остро прописанное раздражение.

И гнев. Божественный.

– Ну?

Сказал – или спросил глазами? Глаза были – мрак эребский, взгляд – удар бича.

Оры охнули, распахивая врата, – или те почли за лучшее открыться сами?

До небесных привратниц донеслось только: «Понастроили»… – за грохотом копыт.

Пророкотала колесница по белой дороге – нарушителем безмятежности. Кони – чернее покрывала Нюкты, колесница – им под стать, да и возница… и что, что хитон сер? В глаза поглядите и поймете: и он черный.

Нрав возницы, видно, был еще темнее, чем вид.

Не прошло и нескольких минут, как в главном дворце что-то грохнуло, залепетал робкий голос о том, что Зевс занят очень важным делом, второй голос грянул: «Не облезет! Кроноборец…» – и следом ударило слово, в котором уж точно не было никакой почтительности. Раздался топот бесчисленных ног. Их обладатели спасались, как могли и где могли.

И Зевс-Громовержец, отведя взгляд от двери, из-за которой неслись хриплые женские стоны, прислушался и произнес:

– Война шлет своего гонца.

И усмехнулся в ответ на недоуменный взгляд старшего сына – бога войны Ареса.

– Нет, не твой посланник. Скорее свой… или Мойр, кто знает, – помолчал и добавил глухо: – Брат всегда является вовремя.

А Гера, страдальчески изогнув губы, присовокупила:

– Но всегда так, что лучше бы не являлся вовсе.

Не видел этого. Или – видел, но не так.

Но почему-то помню.

– Шутишь.

Посейдон был чуток, как склоны Олимпа. Казалось, сами стены комнаты раскалились от того, что я вложил в одно слово…

Средний брат продолжил болтать. Невозмутимо. Не боясь обжечься о мой взгляд.

– Ну да, считай что год. Нет, то есть, первые полгода мы пытались ее отковырнуть сами. Сперва Зевс, потом я… Трезубцем пробовал ведь! Никак…

– Молнией не пытались?

Посейдон задумался. Я махнул рукой и вернулся к прежнему занятию – пить. Нектар, целая амфора, стоял тут же, но я вливал в себя воду – кристальную, режущую горло холодом.

Голос подавал, когда начинало не хватать воздуха.

Молчать вовсе не было сил.