Игорь Семёнов - Катавасия (СИ)

- А что было-то? - спросил кто-то.

- Неужто не слыхали? Его матушка тогда тоже женить собралась. Невесту присмотрели, тоже всё лапочкой за глаза называл, правда, подойти к ней боялся. А как до свадьбы дошло, так он на коня, да к козакам. Там и ошивался всё лето. Девке - слёзы. Ему, дурню, сначала от мамани помелом по голове досталось, а после и князь в поруб засадил, чтоб не дурил, невест не позорил, да чтоб без спросу службу не кидал.

- Не-е-е, - протянул смущённо Руслан, - в этот раз так не будет. То когда было, а ныне - иное уж.

- Ну да, вырос детинушка, повзрослел, остепенился, - хохотнул Беркович.

- А ну вас! - мотнул головой Базлай, - давай лучше пива ещё неси.

Перешучиваясь, пили, ели, рассказывали друг другу разные побаски. Борич как-то незаметно ушёл, уже от порога отозвал Берковича, расплатился с ним. Марцинковский заметил, собрался вернуть, но Вяз отговорил, пояснив, что в своих делах, как в горе, так и в радости человек всяк себя волен и мешать ему в том не надобно, чтоб худшего не вышло.

- Да и вообще, не лежит у меня душа к Боричу, - отрубил Рыжак, - Не лежит, вот тебе и весь сказ! Вроде и нормальный он человек, а всё ж что-то в нём словно бы отталкивает, скользкое, что ли что-то, сам не пойму.

Вяз потребовал от Базлая дорассказать историю с полётом на колдуне. Тот продолжил:

- Ну вот. Летим мы дальше, а он, гад, ну никак уставать не собирается. Думаю, когда ещё сядет. Решил вначале по бороде наверх подтянуться, да и морду ему набить, трепать паразита, пока сам опуститься не согласится. А потом думаю: не-е-ет, шалишь, брат! Во-первых, сорваться можно, борода-то у него сто лет не мытая, вся засалилась, ажник под пальцами скользит. Во-вторых, если и доберусь да морду ему бить почну, так ведь он, гадюка, из вредности своей природной может вместях со мной об землю шваркнуться. Чтоб ни себе, ни доброму человеку.Я таких знаю, они за чужой кошель удавиться готовы, не то, что об камни шарахнуться. А чего придумать ещё - хоть убей, не знаю. Так и летим дальше. Однако, не лёгонький я, голову-то его за бороду вниз тянет. А задницей кверху лететь, видать, несподручно. Он и старается: дёргается, и морду вверх задирает. Вниз, значит, почти и не глядит. Только плюнет иногда, обругается весь и всё. И притом, зараза, в глаза мне харчком своим попасть норовит. Я потом от его слюней шелом полдня отмывал: вдруг она ядовитая какая. Тут, на моё счастье, горушка под нами попалась, а на ней сосенки поднялись, повыше, чем везде. Он того не приметил и выше подыматься не стал. Я-то поначалу перепугался, думаю, зацепит меня за вершинку, да и раздерёт надвое. А потом думаю: а ежели самому зацепиться. Изловчился, да и за верхушку ногами обвился, да ещё под коленом сук зажал. Дёргался он, гад, дёргался: а ни улететь, ни отцепиться от меня не может. Тут и взмолился он: "Отпусти меня, - говорит, - голубь ясный, добрый молодец, я для тебя что хошь сотворю!" Я ему и отвечаю: "Мне от тебя, козла душного, ничего не надобно, а вот калитку мою с серебром возвертай! Да дорогу мне обратную в Синегорье укажи. Тогда, - говорю, - и лети себе. А нет, так сидеть здесь будем, покуда сосна до вирия не дотянется, там тебя и на суд сволоку". Он сызнова плеваться удумал. "Так ты! - думаю, - тогда пропадай моя калитка, а я тебе устрою!" Изловчился я, давай его за бороду к себе подтягивать, да бородищу-то евоную на сосну мотать. Так и притянул к себе. Калитку забрал. Хотел было так на сосне и оставить змея, он бы сам долго выпутывался. Да пожалел вдруг. "Лети, - говорю, - зараза!" Вытянул засапожник, бороду-то и отхватил под самый корень. Гляжу: а он и не летит вовсе! Побледнел весь, съёжился, затрясся, в сосну вцепился, как клещ какой и замер! "Чего, - говорю, - не летишь дальше, орёл болотный? А он меня опять руганью: "Как же, - орёт - такой-сякой, - я без бороды лететь буду? Ты ж меня, такой-эдакий, всей моей силы чудесной полишил!" "Ну тогда, - отвечаю, - сиди на дереве, покуда борода твоя по новой не отрастёт!" Стал я с дерева спускаться, аршина не пролез, как мимо меня вниз - У-у-ух! Словно бы мешок с навозом пролетел! И воняло так же точно! Ну, думаю, вот и конец кудеснику! Ан нет! Спустился я на землицу, а старикашки-то и нет. Только по траве след кровавый тянется. Пошёл я по тому следу, не простыл он ещё. Гляжу: меж камней дикарей - поляна голая, ни травинки на ней, ни былинки не растёт. А посреди - дыра в три обхвата, а с той дыры серой да дерьмом так и шибает. А след прям в ту дыру и тянется. Ага, думаю, так ты, дед, к Ящеру в пекло, как к себе домой, отправился! Стал быть, оттуда и заявился. Я, конечно, в ту дыру не полез, но место запомнил. Может, как-нибудь и наведаемся, наведём у Ящера шороху! Я, мыслю, только кликни, добрая ватага соберётся чернухе пёрышки пощипать.

Все дружно согласились, что готовы отправиться хоть сейчас, дело только за тем, чтоб отгулять на Руслановой свадьбе.

Беркович попросил калик спеть что-нибудь "про дела стародавние, древлие". Старший, назвавшийся Гомолом, кивнул гусляру с кобзарём:

- Ну что, братья, почнём? Заводи, Крук, волыничскую.

Кобзарь пристроил инструмент поудобнее, подкрутил колки, провёл большим пальцем по струнам, прислушался к отзыву, мотнул удовлетворённо лохматой головой, начал песню, тихо вторя струнному перезвону. Словно издали, чуть слышно, вступили в песню гусли:

А в бору, в бору волохи гудуть,

Волохи гудуть, да терем будуть,

З трома верхами, з трома викнами.

В перше виконце - вдарило сонце,

В друге виконце - ясний мисячок,

В третье виконце - Зорька линув,

Зорька линув, слизоньку зронив,

А з тоя слёзи бижить риченька:

На тий риченьци пливе корабель,

На тим корабли молодий козак.

В книжку читае, листоньки пише.

Хто тебе навчив книжку читати,

Книжку читати, листы писати?

Навчила мене ридная мати,

В кудрявим пиви купаючи,

В дорогу крамнину сповиваючи.

За одной песней последовала вторая, затем третья. Дальше пели уже хором, гусли с кобзою ходили по рукам желающих. К вечеру Вяз заторопил домой. Распрощались со всеми, вышли во двор. От коновязи обиженно заржал Мишка: "Куда запропали, паразиты!" Валерий успокоил друга, скормив в качестве примирительной взятки добрый кус хлеба с морковкой, предусмотрительно стянутыми со стола. Остальные, досадуя немного, что не догадались для своих коней сделать тоже самое, молча вползли в сёдла (Давало знать пивко, ещё как давало!). Шагом тронулись со двора.

Вскоре добрались до Вязовой усадьбы. В просторных воротах встретила жена Вяза - маленькая, чуть полноватая темноволосая женщина с большими добрыми, с конской грустинкой, карими глазами, назвавшаяся Милицей. Набежали детишки, с ними вышли навстречу Снежко с Берёзкой. Вяз обнял жену, потрепал по русым да рыжим вихрам своё потомство. Милица сообщила, что баня уже готова, чуточку попеняв мужу, что, мол, мог бы и сразу домой, нежь-то в корчме кормят вкуснее. Лошадей, вычистив и расчесав, провели в просторную, стойл на пятнадцать, конюшню, задали корму, залили ключевой воды, развесили по гвоздям упряжь. Марцинковский, вешая узду, невольно задержался, рассматривая гвозди, и не успокоился, пока не обошёл все стены. Гвозди того внимания, конечно же, стоили. Деревянные, толстые (правильней было бы назвать их колышками), с широченными резными шляпками, каждая из которых ни в малейшей степени не походила на остальные. Да и "шляпками" эти произведения искусства назвать было сложно. У этой вот - корчит рожу смешной задиристый старикашка, а у вон той - пружиной сжался перед прыжком барс, а вон там, смотри-ка - спит, свернувшись калачиком волк, а рядышком справа и вовсе - двое мужиков в обнимку с бочонком с ковшами в руках, да всего и не упомнишь, да и не рассмотришь враз!