Игорь Семёнов - Катавасия (СИ)

- Сиди! - Вяз обратился к Боричу, нависая над ним, - Ты что, с ума рехнулся? Ты покажь мне того гада подколодного, который тебе советы раздавал! Аль ты не ведаешь, что, коли мёртвого мёртвой же водой полить, так он враз навьем становится? Что душу светлую едино только боги в тело вернуть могут? Какую судьбу близким ты готовишь? Какие такие раны заживлять собирался, коли с той поры уж три года минуло? Кости голые с могилы доставать собрался? Не святотатство ли то? Ой, Борич, не по той дорожке идёшь! Горе тебе глаза застило. И добро бы только очи телесные, а то, похоже, что и духовные глаза твои заволокло. Смотри, Борич, прознаю, что ты мёртвой воды доискиваешься, срублю твою дурную голову не мешкая, пока в ямурлака чёрного не выродился. Остановись, покуда не поздно! Слышишь ты меня или нет уже?

Борич молча мотал в стороны склонённой над столом головой, в блюдце с редькой часто падали тяжёлые слёзы. Наконец поднял голову, невидящие глаза были направлены куда-то сквозь Вяза, сквозь стену корчмы. Заговорил медленно, глухо, с трудом поворачивая отяжелевший язык:

- В ямурлаки меня причислил, Рыжак? Что ж? Пусть бы и так! Ямурлаки, они тоже люди, и семьи свои имеют, и детей растят. Правда, покуда бил я их и ещё бить буду. Да и неизвестно ещё, кто из нас двоих наперёд к ямурлакам утекёт. А про навьев ты зря сказал. И ямурлаком бы был, а всё одно такой доли своим бы не пожелал. Ты ведь не ведаешь точно, может мёртвая вода-то, она и мясо назад на кости нарастить сможет, и кровь по жилам пустить? К тому ж я, покуда живой воды не раздобуду, мёртвой использовать не намерен вовсе. А про то, где живой воды отыскать, я всё равно доищусь. Должна она где-то быть, коли про неё слухи ходят.

Вяз прервал, заговорил быстро, растерянно:

- Да успокойся же ты, Борич! Никто тебя покуда в ямурлаках не держит. А про живую воду неужто ты не слыхал никогда, что потеряна она для людей навеки. Едино только в Светлояр-озере святом и осталась. Так того озера человеку вовек не сыскать, покуда мир вновь целым не станет. А что для того надобно, ты и сам ведаешь.

Борич усмехнулся, голос его выправлялся, обретая силу и уверенность:

- Верно, про то с малолетства слыхал: придёт, мол, человек с отрубного мира, у которого в крови капля воды Светлояровой собралась, откроется перед ним место потаённое, и соберутся тогда миры в одно целое, и сама Зоряница восстанет из плена. А так ли то? Может, ту басню пришлецы былые и сложили сами, чтоб их в нашем мире принимали получше, надеждой тщась. Может, и нет никакого Светлояра, и Зоряницы никакой нет и не было никогда? А ежели и есть в ком частица Светлоярова, так неужто в пришлецах из мира, в коем богов не видели и позабыли почти, в коем едино лишь убивать друг друга выучивались не в честном бою, а издалека, из мира, где Моряна со Змеем правят? Вяз! Да ты погляди на них! Вот они, пред тобою сидят! Эти что ль, надежда наша? Чем таким хороши они? Какую такую живую воду в них учуять можно? Где она там? Нету в них её - для того и волхвом быть не надо! Уж если и есть в ком частица Святого озера, так тот человек в нашем мире живёт, в нашем и родился. Да и к добру ль то единение миров? Чтоб вся гадость да касть их в наш мир пришла, чтоб и у нас воды да небеса изгадились, чтоб в каждой ягодке малой отрава пряталась, чтоб заместо честного слова горы слов писали? Про то нам всем ведомо, от волхвов наших мир ваш не укроется, да и сами вы того отрицать не посмеете.

Борич встал, развернулся к пришельцам:

- Что сами скажете? Какую такую святость в крови своей чуете? Годитесь ли в мира спасители, в Зоряницыны избавители? Молчите? То-то! Сами ведаете, что, кем бы вы там, у себя не были, здесь вы - никто, потому как многие, если не все, во всём вас превосходят. И по уменью воинскому или иному какому, и по чистоте, и по знанию заветов Божьих, и по заслугам своим в борьбе с тьмою. Едино лишь ямурлаки вас хуже. Вам теперь здесь жить, учиться у каждого придется. Не брезговать и мальца спрошать, и старца седого. Вёсен через десять из вас, может, что толковое и получится. Да при том нет и полной веры в то, что ни один из вас в Ящеровы слуги не переметнётся. И такое бывало, Рыжак соврать не даст. Хороши были ямурлаки, небось, у них тоже живой воды в крови поначалу найти тщились, а? Аль не прав я? Что смолкли? Вяз, иль я лжу где сказал, кривду ль где молвил?

Вяз выдавил:

- Да нет, Борич. Вроде и не было в словах твоих лжи. Правда, были средь пришлецов и такие, что к Врагу переходили. И мир их загажен, и слову честному веры мало средь них. Да и самого слова честного редко услыхать можно. А всё ж не то что-то сказал ты. Уразуметь не могу, тем паче - объяснить, но сердцем своим то - чую. Да и быль старая ложью быть не может, коль она сыздавна передавалась. Тогда вроде и вовсе ещё никто из Отрубного мира переходить не мог. Сам знаешь, не так давно началось это. Да ты, Борич, и сам то поймёшь, когда проспишься да хмель из тебя выйдет. Это просто на тебя что-то мёд сегодня плохо подействовал, не в ту жилу хмель прилил. - Вяз обернулся, - Да и вы на Борича обиды не держите, нам всем ведь ещё не раз в едином строю зло бить, да и за брашном не в последний раз сели.

Борич огрызнулся было:

- Какой к лешему хмель! От тех разговоров давно всё проветрилось, ни следа не осталось. Да и пили-то не много, - тут же Борич помягчел резко, улыбнулся добро, - Ин, ладно, будь по твоему. На том разойдёмся до утра. Гостям твоим ещё в баню поспеть надобно, а то негоже выйдет. А коли обидел кого, вы уж простите. Может и точно, на свежую голову всё оно не так станет, тогда вместях посмеёмся, как я хмельной куролесил.

Борич поднялся, отцепил от пояса калитку с деньгами, бросил на стол:

- Тарас! Прими с нас за угощенье. Гости мои были, с меня и расчёт за всех. Считать недосуг, коли что лишку дал, так после сочтёмся, или вон, хоть калик накормишь, - Борич махнул рукою на дверь.

С улицы как раз послышалось мерное многоголосое пение, сопровождаемое тихим перебором струн и непонятным металлическим побрякиванием:

Стоптаны, стоптаны, сбиты калиги,

Бродят, ой да ходят по свету калики,

Ходят калики, да перехожие,

Топчут пыль-траву придорожную.

Посошок с собою да гусельки -

Неразлучные вечные спутники.

Голоса умолкли, песню повёл один голос, яростно, отрывисто:

Играй, гусляр, колки потуже,

Отдай натруженной струне

И сердца жар, и думы стужу,

И боль души, и крик во сне!

И вновь продолжил хор:

Стоптаны, стоптаны, сбиты калиги,

Бродят, ой да ходят по свету калики...

В корчму друг за дружкой вошли семеро мужчин в возрасте от тридцати до семидесяти лет, длинноволосые, длиннобородые, обутые в постолы-калиги, крепящиеся ремнями, перевитыми вокруг ног до колена, в грубых посконных рубахах и портах без всякой вышивки. В руках у каждого был длинный посох, каждый то ли почти сплошь окованный железом, то ль вообще - сбитый из цельного металла, у одного, кроме того, были гусли, ещё у одного - что-то вроде кобзы. Странный перезвон создавали тяжёлые толстые цепи, густо обвитые вокруг шеи, груди, пояса каждого. На двоих были надеты железные колпаки, остальные были простоволосы. Через плечо у каждого была перекинута на ремне холщовая сумка-зепь. Возглавлял процессию, громко стуча по полу подошвами своих калиг, подбитых толстым железом, высокий костлявый широкоплечий старик, седой как лунь, с бородой, ниспадающей до середины бёдер.