Келли Барнхилл - Девочка, испившая Луну (ЛП)

- Меня отправили, - уже чуть мягче промолвил он, - сказать, что остальные старейшины уже готовы, а у Дороги выстроилось население.

- Все до одного? Никто не пытался увильнуть?

- После того, что случилось в прошлом году, сомневаюсь, что кто-то осмелится не прийти, - содрогнулся Энтен.

- Жаль, - тяжело вздохнул Герланд. Он вновь посмотрелся в зеркало, провёл кончиками пальцев по линии румян. О, он с огромным удовольствием задал урок этим простолюдинам! В конце концов, от этого ситуация стала только в сто раз яснее. Он потянул за складку на подбородке и нахмурился. – Ну, племянник, - протянул он, шелестя своими мантиями, что, казалось, таких огромных и в мире не найти. – Пойдём.

Этот ребёнок, в конце концов, не собирался становиться жертвой – и вылетел на улицу, только там натолкнувшись на Энн.

Обычно день Жертвоприношения проходил со всей пышностью, со всем горем и важностью, на которую заслуживал. Детей отдавали без единого кривого слова. Их семьи словно немели, молча оплакивали их, прижимая к груди горшки с едой, относя их на кухни, эти жалкие подачки от утешителей-соседей, что пытались облегчить утрату.

Обычно никто не нарушал правил.

Вот только не сегодня.

Великий Старейшина Герланд нахмурился. Вопли матери доносились до него до той поры, пока процессия не свернула на самую последнюю улицу, и граждане как-то неловко переглядывались, топчась на место.

Когда они прибыли в дом этой семьи, Совет Старейшин, кажется, замер на месте, узрев удивительное зрелище. Их у дверей повстречал мужчина с исцарапанным лицом, опухшей нижней губой, кровавыми залысинами на голове – кто-то целыми клоками выдирал его волосы. Он выдавил из себя улыбку, но язык инстинктивно тянулся к тому месту, где недавно был зуб, а поклон показался до ужаса неуклюжим.

- Простите, господа Старейшины, - наверное, он был отцом, - понятия не имею, что с нею сталось, словно одурела…

Женщина выскользнула к ним, когда Старейшины уже вошли в дом – и громко взвыла. Её блестящие чёрные волосы теперь казались извивающимися змеями, и она, как ядовитая гадюка, шипела и плевалась. Одной рукой она упёрлась в потолок, второй – прижимала маленького ребёнка к своей груди.

- Убирайся! – вырвался из груди крик. – Убирайтесь все до единого! Вы её не получите – иначе я плюну вам в лица и прокляну имена! Покиньте мой дом, иначе я вырву ваши глаза и скормлю воронам!

Старейшины смотрели на неё, распахнув рты, не в силах поверить. За обречённых детей никогда не боролись – их просто отдавали, и всё.

И заплакал один лишь Энн, но сделал всё, что мог, чтобы взрослые этого заметить не смогли.

Герланд, понимая, в чём дело, заставил себя ласково улыбнуться. Он показал матери пустые ладони, показывая, что не желает вреда, и за улыбкой спрятал сжатые крепко зубы. Доброта казалась почти что убийственной.

- Ведь это не мы отбираем её, моя бедная, запутавшаяся девочка, - в голосе Герланда чувствовалась нежность. – Это ведьма её возжелала, а мы делаем то, что она нам приказывает.

Мать издала странный гортанный звук, напомнивший вдруг им всем сердитого медведя.

Герланд опустил руку на плечо недоумённого, растерянного мужчины и нежно сжал.

- О, мой милый, ты действительно прав – твоя прекрасная, добрая жена и вовсе сошла с ума… - он делал всё, на что только был способен, чтобы только скрыть свой отчаянный гнев за обыкновенным беспокойством. – Редко такое бывает, но однажды, впрочем, всё же случалось. Мы должны проявить сострадание, ведь она нуждается в одной лишь заботе, а не в обвинениях…

- Ложь! – сплюнула женщина. Ребёнок зашёлся приступом плача, и женщина выпрямилась пуще прежнего, поднялась ещё выше по лестнице, на которой стояла, прислонилась спиной к склону крыши, словно пытаясь преподнести себя так, будто бы она могла и вправду оставаться здесь, вне досягаемости – и уберечь своего ребёнка. Дала ему грудь – и дитя тут же успокоилось.

- Если ты её заберёшь, - прорычала она, - я обязательно её отыщу – и заберу. Вы увидите, что я обязательно сделаю это!

- И посмотришь в лицо ведьмы? – рассмеялся Герланд. – И всё только ради твоей прихоти. О, бедная, потерянная душа! – его голос казался медовым, но в глазах пылали угли. – Горе заставило тебя потерять свою доброту, а шок разрушил скудное сознание, но это не имеет значение. Моя дорогая, мы сделаем всё, что сможем. Стража!

Он щёлкнул в комнату, давая сигнал войти вооружённым стражникам. Их всегда готовили отдельно, и этот отряд состоял из Сестёр Звёзд. На спине у них висели луки и колчаны со стрелами, в ножны на поясе были вложены короткие и острые мечи. Их длинные волосы были заплетены в косы до талии, словно в подтверждение долгих лет созерцания и боевой подготовки на вершине башни. Лица казались каменными, и старейшины, вопреки своей силой, тоже всегда отступали от них. Сёстры – пугающая сила, не те, с ким стоит шутить.

- Заберите дитя из рук сумасшедшей и проводите беднягу в Башню. Он посмотрел на выпрямившуюся, побледневшую вдруг мать. – Сёстры Звёзд знают, как собрать твои силы и исцелить ум, моя дорогая, и никогда не причинят тебе боль.

Охрана всегда была спокойной – и абсолютно беспощадной. У матери не осталось ни единого шанса. Спустя несколько мгновений её связали и утащили. Громкий крик эхом раздавался в тишине улиц, а после вдруг оборвался, стоило огромным деревянным вратам башни захлопнуться, запирая её внутри.

Младенец, которого передали Великому Старейшине, заплакал было, а после, казалось, всмотрелся в черты склонившегося над ним обрюзгшего лица, рассматривал все складки и подбородок. Взгляд казался торжественным, даже спокойным и немного скептическим, и Герланд не мог заставить себя отвернуться. Чёрные волосики, чёрные глаза, кожа, будто сияющий янтарь, и родинка на лбу в виде полумесяца, равно как и у матери. Обычно люди говорили, что это особенные дети. Герланду не нравились особенные – и этот ребёнок, конечно, тоже не нравился, ведь граждане Протектората могли посчитать это дитя своей надежной. Он наморщил лоб, нахмурился, надулся, но ребёнок в ответ только высунул язык.

Ну что за несносное дитя!

- Господа, - сказал он настолько церемонно, насколько только смог, - пришло время, - и именно в это мгновение ребёнку надо было оставить мокрое пятно на его одежде! Пришлось притвориться, будто бы он не чувствует этого тепла, но внутри всё кипело.

Она сделала это нарочно, старейшина в том не сомневался. Ну что за гадкое дитя!

Процессия всё же была привычно мрачной, медленно и невыносимо тяжёлой, и Герланду казалось, что он с ума сойдёт от нетерпения. Стоило только воротам Протектората закрыться за ними, стоило гражданам с их меланхоличными детьми скрыться в своих серых домишках, как старейшины ускорились, почти переходя на бег.