Максим Далин - Тварь изнутри

Рао вздыхает. Спорить бесполезно — он видит это точно. Но Тедар пытается:

— Сорок?!

— Пятьдесят, — холодно обрывает Олия. — И розги тому, кто не успеет до ужина.

Тедар задыхается от возмущения и пытается ещё что-то сказать. Рао его останавливает:

— Напрасная трата времени. Пойдём в библиотеку.

Они вдвоём спускаются со стены. Олия не следует за ними — кажется, она решила, что её долг выполнен на сегодня.

— На ужин жареные бекасы, — хмуро говорит Тедар. — Я на неё так злюсь! Просто — ну, не знаю, сам бы её отодрал! Не розгами, а плетью для собак. Почему стоит начать говорить рядом с ней, что захочется — и сразу пытки и казни?! С дедом можно было говорить обо всём — и никому не приходило в голову нас лупить!

— Потому что ты превратишься в нашем лесу в дракона, — улыбается Рао. — Огонь тяжело держать в себе. Я — другое дело… но, видишь — и моя склизкость не помогает. И дед был — другое дело. Он ведь жил в мирном краю — поэтому и был мирным человеком. А отец всё время сражается — и Олия живёт рядом с опасностью. Не стоит заводить тут свои порядки. Будем писать. А бекасов принесёт Гюнор. Он добрый — и не любит нас воспитывать.

— Иногда я думаю, что склизким быть хорошо, — ворчит Тедар. — Ты — слабак, но хитрый.

— Ты лучше меня, — улыбается Рао. — Ты откровенный. За это тебя и воспитывают с ужасной силой. У тебя эта зверюга, которая в душе, сильнее, честнее и с крыльями. А я умею, когда очень надо, говорить то, что от меня хотят слышать, и злиться не люблю.

— С точки зрения Олии это — святость, — прыскает Тедар. — Ты же держишь своего гада под замком — а это добродетель!

— Когда я слушаю Олию, то не понимаю, где святость, а где грех, — вздыхает Рао. — Лицемерие — это ведь плохо, да? А я ужасно лицемерный. Но, если посмотреть с другой стороны, лицемерие — это и есть клетка для твари. И получается, что лицемерными должны быть все — потому что это дисциплина, честь и долг.

— Олия ещё что-то объясняет, хоть и непонятно, — говорит Тедар. — Она ещё сравнительно добрая и снисходительная. Здешний священник уже за первый вопрос велел бы нас выдрать.

— Это так, — кивает Рао. — Но… не знаю. И с ответами тяжело, и без ответов тяжело. И очень, знаешь, не хватает деда.

Монстра из леса убивают днём.

Тедар и Рао удивлены до глубины души. Как же мерзкая тварь могла объявиться рядом с замком в ясный и безопасный полдень? Это похоже на шутку, подначку, розыгрыш — но и Хаэль, командир лучников, вопит басом: «Прикончили гада!» — значит, правда.

Это потрясающе.

Наставник очень кстати отлучился, Олия молится в часовне — большая удача. Близнецы бросают прописи, Священное Писание и счётные таблицы и бегут к главным воротам. Стража их пропускает — стражникам и самим интересно.

— Бегите-бегите, юные господа, — ухмыляется Доук. — Его светлость маркграф уже там. Жуткий такой зверь — страсть. Обязательно это кто-то из наших иначе — что бы ему делать в деревне?

У Рао замирает сердце.

— Как — из наших? — потрясённо шепчет Тедар.

Но ноги сами несут вперёд — и выносят на вытоптанную копытами площадку около родника, где устроена поилка для скота. Там — замковая стража, лучники, крепостные мужики, мажордом. Все вооружены, все возбуждены, говорят разом, размахивают руками. Там и отец — высоченный, бархатный плащ подбит мехом куницы. Отец стоит неподвижно, надменное лицо — словно бледный мрамор.

Монстр, распластав широченные крылья, лежит, как упал — прямо на дороге, в паре шагов от родника. Густая, тёмно-красная, почти чёрная кровь течёт из-под его груди в пыль широким и страшно медленным ручьём.

Близнецы смотрят на зверя и пытаются ощутить омерзение или ужас.

Они смотрят на вытянутую морду точной и ясной лепки, покрытую чешуёй прекрасного цвета — глянцево-чёрного, мерцающего синевой и зеленью. Смотрят на клюв, похожий на клюв чайки — только куда больше. На большие птичьи глаза, затянутые плёнкой. На крылья, покрытые длинными перьями, блестящими, как воронёная сталь. На конвульсивно сжатую лапу — скорее, звериную, чем птичью, с мягкой, кошачьей подушечкой, с когтями стального цвета.

Они думают о том, какой это был сильный и красивый зверь. Да, небывалый, а небывалый зверь — это монстр. Да, удивительный — конечно, чудовище. Или чудо.

— А что он сделал? — шепчет Рао. — Просто летел?

Тедар дёргает плечом. В это время бородатый староста Лек говорит отцу:

— Это, ваша светлость, не кто другой, как Снуки. Потому как — вот.

Он наклоняется, протягивает руку к мёртвому чудовищу, нащупывает что-то у него на шее, под челюстью — и дёргает. Протягивает отцу на ладони.

Разорванный засаленный шнурок, а на нём деревянный образок ангела-хранителя, простой и дешёвый — в деревенском храме такой можно купить за грош или за яйцо. Мужики, стоящие рядом, отшатываются, а отец и его свита — напротив, подходят ближе, смотрят внимательно. Отец берёт образок, переворачивает.

На обороте калёным гвоздём выжжено имя и слово «сохрани».

Имя — Сноук.

— Думали, он сгинул, — продолжает Лек. — А он — эвона. Тварь. Всё бредил, всё головы мужикам дурил — беспременно, говорил, улечу я отсюда. В лес подался, сволочь. Воли ему захотелось. Летать ему, ублюдку, надо…

— И что ему, ты думаешь, понадобилось в деревне? — спрашивает отец.

— Это, ваша светлость, ясное дело: ничего другого, как Нонию было надо. Потому как он ей обещался — и, коли не ейный отец, свадьбу бы сыграли. Но что ейному отцу в нём, в шалопутном, в распоследнем рабе…

— Украсть женщину, — задумчиво говорит отец. — Но зачем ему женщина теперь?

— Кто знает, — хмыкает Лек. — Сожрать?

Близнецы переглядываются. Мёртвый глаз зверя приоткрылся, матово блестит из-под века, как тёмный драгоценный камень. Рао хочет что-то сказать, но тут их замечает отец.

— Хорошо, что вы пришли, — говорит он. Бледное лицо отца порозовело и глаза горят. — Вот, взгляните, какая кара постигает человека за то, что он не желает признавать над собой власти, не смиряется со своим местом. Запомните, во что превращает жалкого грешника глупая гордость.

Рао хочет что-то сказать, но у него срывается голос.

— Мы поняли, — хмуро говорит Тедар. — Можно, мы пойдём, отец?

Отец отпускает их кивком — и близнецы бегут к воротам замка. Вбегают во двор. Бегом, насколько хватает дыхания — по внешней лестнице на стену. Останавливаются только в любимой башне, у той самой бойницы — и снова ложатся животами на камень. Пытаются отдышаться. У них перед глазами — тёмная шкура Окаянного леса, далеко впереди смыкающаяся с солнечным небом.

— Ему было больно, — шепчет Рао, глотая невылившиеся слёзы. — Падать.

Тедар кивает.

— Он летел, — говорит Тедар с еле заметной тенью зависти в голосе. — Летел. А клюв у него вовсе не хищный. Не такой, как у ястребов. Не для того, чтобы рвать людей.