Юлия Остапенко - Птицелов

— Ты никогда этого не делал, — с презрением сказала Ив. — Ты же Птицелов.

Она повернулась к столу и задула все свечи, кроме одной.

— Отдохни и поспи. Завтра уедешь. Я не позволю тебе оставаться под одной крышей с моим сыном. Здесь неподалёку есть охотничий домик, мой егерь проводит тебя туда. Там есть всё необходимое. Дождёшься Марвина там. Он уже поправился, но ему надо немного окрепнуть. Через несколько дней я пришлю его к тебе.

— Он знает, что я здесь?

Её улыбка стала колкой.

— А ты как думаешь?

Ив поправила приборы на столе, разгладила подвернувшийся уголок скатерти, будто прилежная служанка. Потом выпрямилась и пошла к двери. Лукас смотрел, как она уходит, и понимал, что ему нечем и незачем её останавливать. И он сказал — не ей, но через неё:

— Скажи ему… Скажи, что я всё равно поймаю его. Теперь я должен. Это единственное, в чём я ещё уверен.

Ив взяла подсвечник с огарком, стоящий на комоде, и обернулась в последний раз.

— Может быть, тебе пора наконец научиться сомневаться, — сказала она и вышла.

Дверь за ней закрылась.

Некоторое время — как потом выяснилось, восемь дней — прошло в болезненных падениях из мрака в туман и обратно во мрак.

Туман был холодным и сырым, окунувшееся в него тело бил озноб, а голоса, продиравшиеся сквозь белёсую пелену, хохотали как безумные и несли полную чушь. Марвин трясся от ужаса, а иногда от стыда, если узнавал в говоривших Гвеннет, Робина Дальвонта или Рысь. Он думал, они приходят мучить его за то, что он с ними сделал, но, кажется, они даже не знали, что он здесь.

Во мраке голосов не было, да и ничего не было, кроме самого мрака, душного, плотного, забивавшегося в рот и ноздри, залеплявшего глаза и связывавшего всё тело, так что Марвин не мог даже метаться, только падал и падал сквозь вязкую тьму, будто в болоте тонул. Это было ещё гаже, чем туман, но зато здесь по крайней мере не было голосов.

Между мраком и туманом порой случались краткие проблески ясности, когда Марвин понимал, кто он и где находится. В первый такой проблеск он подумал, что опять попал в Нордем, и твёрдо решил, что это уже в последний раз, поэтому чуть не вышиб глаз человеку, который как раз в этот момент делал ему перевязку. На этот бессмысленный порыв ушли все его силы, и следующий проблеск случился нескоро. Стоял день, Марвин открыл глаза и тут же со стоном закрыл их, ослепнув от ударившего в лицо солнца, поэтому дальше мог только слушать.

— Заражение вот-вот распространится на всё тело. Руку придётся отнять, хотя я не уверен, что и это поможет…

Голос оборвался изумлённым вскриком, когда Марвин стремительно выбросил вперёд руку — ту самую, на которую покушался этот ублюдок — и сгрёб костоправа за грудки.

— Только попробуй, — зловеще предупредил он и снова потерял сознание.

В следующий проблеск Марвин сразу же схватился одной рукой за другую, лихорадочно провёл ладонью по всей её длине, от плеча до пальцев. Облегчённо вздохнул и вдруг почувствовал запах базилика. Этот запах будил в нём какое-то смутное воспоминание, но затопившее Марвина мгновением раньше облегчение было слишком сильно, чтобы думать о чём-то другом, и он снова вздохнул и соскользнул обратно во мрак.

Потом он наконец понял, что пришёл к месстрес Ив из Мекмиллена. Воспоминание об этом было путаным и обрывочным, Марвин не помнил, что говорил ей, но знал, что она его приняла. Он попытался понять, не видел ли её между мраком и туманом, но так и не смог, и это его расстроило. Проблески ясного разума случались всё чаще, и Марвин ждал их с нетерпением, всякий раз всё настойчивее выкарабкиваясь из мрака и мглы и всё сильнее сопротивляясь, когда они звали его назад. Он хотел подольше задержаться в реальности, чтобы увидеть Ив и сказать ей, что он не принёс в Мекмиллен зла.

Недели через две он сообразил, что можно её просто позвать.

— Где твоя хозяйка? — спросил он женщину, которую увидел, когда открыл глаза. И вдруг понял, что лежит в горячей воде, полностью обнажённый, а эта женщина осторожно водит мокрой тканью по его животу. Ткань была мягкая, вода — приятная, живот пощипывало, и в кои-то веки Марвин ощущал что-то, кроме боли, но он всё равно рассвирепел — так, что женщина отшатнулась от одного взгляда на его лицо.

— Это ещё что такое?! Где твоя хозяйка, отвечай! — рявкнул он и, вцепившись обеими руками в края бадьи, рывком поднялся. Вода с шумом ринулась вдоль его тела, заходила в бадье, расплёскиваясь по полу. Под взглядом оторопело хлопающей глазами женщины Марвин выпрямился во весь рост и решительно переступил через край бадьи. Падая, он больно ударился затылком об пол и разозлился ещё сильнее, и злился даже в темноте, которая немедленно воспользовалась ситуацией и, ловко подхватив его, потащила за собой.

Когда Марвин открыл глаза, Ив смотрела на него с укором.

— Ну и что прикажете с вами делать? — поинтересовалась она. Марвин попытался смочить горло слюной, потом долго придумывал достойный ответ. Наконец начал:

— Я не давал своего согласия…

Она быстро и крепко прижала ладонь к его щеке, потом к другой, ко лбу. Покачала головой.

— Ваши раны надо промывать. В воде содержится травяной настой. И совершенно незачем было орать на служанку.

Он почувствовал страшную обиду на неё за то, что она говорит с ним, как с пьяным или дураком, но снова не нашёл слов, чтобы передать своё возмущение. Ив улыбнулась, наблюдая за его мучениями, и опять покачала головой.

— Спите. Ваша сегодняшняя активность совершено недопустима.

— Я не хочу, чтобы ко мне прикасались, — угрюмо сказал Марвин.

Она взяла его лицо в ладони, блаженно холодные, как святая вода, и на несколько мгновений прижалась губами к его рту. Потом чуть отстранилась и всё с той же улыбкой посмотрела на него. Глаза у Марвина слезились, и от этого ему показалось, что её тоже слезятся.

— Даже я? — спросила она, и он смущённо улыбнулся, прежде чем вырубился снова.

Пробуждаясь, он видел её всё чаще, и даже позволял мыть и кормить себя, когда понял, что не может делать этого сам. Его разум прояснялся с каждым новым днём, но тело оставалось примерно столь же сильным и выносливым, как тело тряпичной куклы. В первый день, прошедший без единого падения во мрак или мглу, Марвин не мог даже оторвать руки от кровати, а малейшее движение головой вызывало вихрь тёмных пятен перед взглядом, грозивший очередным обмороком. Поэтому он лежал тихо, пока Ив промывала раны на его животе — те, которые он получил, пока Ойрек волок его по земле за своим конём. Марвин обнаружил, что именно эти царапины оказались самыми коварными: они плохо заживали, открываясь всякий раз, когда его били в Нордеме, и оказались крайне гостеприимным пристанищем для заразы. В результате его изрядно ввалившийся за последнее время живот превратился в сущий гобелен, изукрашенный сетью багровых полос и серых нитей гноя. Столько шрамов за раз Марвин ещё никогда не умудрялся получать. Он смотрел на собственную плоть с недоумением, и с удивлением — на безмятежное лицо Ив, промывавшей его раны и даже не придерживавшей руку, когда Марвин, скрежеща зубами, вздрагивал и корчился под её безжалостной заботой. Чем дальше отступал туман, тем сильнее он чувствовал боль, и не только на животе — левая рука тоже горела пламенем, а всё тело казалось переломанным, неумело собранным и переломанным заново.