Юлия Остапенко - Птицелов

Потому что знал, что надо убивать тех, к кому привязываешься — пока этого не сделал кто-то другой.

Лукас разжал пальцы, отошёл к стене, в которой находилась потайная дверь, положил ладонь на деревянную обшивку, глубоко вздохнул. Илье хрипло всхлипывал у него за спиной. Лукас стиснул прижатую к стене руку в кулак. Его пальцы подрагивали. Таких вспышек у него не было уже очень давно. Так давно, что он даже не мог вспомнить последнюю. Но наверняка ему тогда было года двадцать два, не больше… Как Марвину Фостейну сейчас.

Он обернулся. Илье стоял на четвереньках, пытаясь откашляться. Его волосы сосульками болтались над полом, лица Лукас не видел. Ему захотелось поднять паренька, успокоить, отпоить горячим вином и проследить, чтобы он добрался до постели в безопасности. Но если бы Лукас сделал это, завтра ему пришлось бы действительно убить Илье — за то, что тот пробудил желание позаботиться о нём.

— Вы точно… — прохрипел Илье, потом сухо закашлялся, поднял голову — и в лице его не было ни ненависти, ни страха, только страдание и горькая обида. — Вы точно как этот… ваш… Марвин… в точности как он!

— Что? — забыв всё, о только что чём думал, Лукас бросился к Илье, встал перед ним на одно колено, взял за плечи, поднял, вынуждая смотреть себе в лицо. — Что ты сказал?!

— Как Марвин… ваш… Хватка… — Илье дёрнулся, поднёс руку к горлу, на котором уже начинали багроветь синяки, и — Единый! — попытался улыбнуться. И хотя улыбка вышла жалкой, Лукас похолодел от неё так, как другие, бывало, холодели от его собственной улыбки. — Хватка у вас в точности… одинаковая…

— Когда это тебя душил Марвин?

— Недавно… неделю назад. Я ещё хорошо… помню…

— Ты видел Марвина неделю назад? Здесь, в Таймене?

Илье вымученно кивнул.

— Он думал, я с вами. Чуть меня не убил. А я не с вами… Вы меня сами… чуть не…

Лукас поднял его и усадил в кресло. Илье ещё подрагивал, но, похоже, в целом был невредим. Даже странно.

— Про Марвина завтра мне расскажешь. Сейчас выпей… выпей, говорю! Горло промочи. Осторожнее. Медленнее, сказано! Блеванёшь сейчас. Вот так…

— Он хотел меня убить, — отдышавшись, сказал Илье. — Я тогда думал, просто так. Ну, за то, что я сторожил, когда вы его в плену держали. А потом… он смотрел на меня… как вы сейчас смотрели. И хватка та же… И… не убил… и вы не убили.

Он дрожал, и Лукас, сняв плащ, накинул его Илье на плечи. Шагнул к двери и кратко постучал сигнальной дробью, сообщавшей, что можно отпирать.

Марвин хотел убить Илье, потому что надеялся причинить Лукасу боль. Он откуда-то знал, что Илье ему дорог. Знал ещё прежде, чем об этом узнал сам Лукас. И также он знал, что при всём том ценность Илье для Лукаса не больше ценности любимой гончей для рыцаря, у которого битком набитые псарни. Поэтому Илье всё ещё жив.

«Так-то, мой маленький верный друг, — подумал Лукас, глядя на синяки, оставленные его пальцами на шее Илье. — Именно поэтому ты всё ещё жив».

— Возвращайся к своей месстрес, — сказал он.

— А вы?

— Я завтра вернусь. С утра. Пусть она меня ждёт.

И, добавил он про себя, пусть она будет готова. Он ей этого желал.

Было тепло. Не жарко, а тепло, и тихая ноющая боль вяло растекалась по мышцам, успевшим отвыкнуть от подобного ощущения. Это было хорошо, до того хорошо, что Марвин едва не забыл, где находится. И почему находится. И как сюда попал… впрочем, вот этого он уже и впрямь не помнил. Помнил, как вышел из леса и увидел вдалеке огни сторожевых башен Мекмиллена. И ещё увидел, что небо слабо, неуверенно светлеет над тёмным силуэтом замка.

Он не знал, было ли это вчера или много дней назад. Теперь стоял день, яркий, солнечный, заливавший комнату ровным светом, несмотря на витражные стёкла и наполовину задёрнутую портьеру. Марвин повернул голову к свету и смотрел на него сквозь опущенные ресницы. Мгновение назад он спал, и ему всё ещё не хотелось просыпаться окончательно.

— Очень странная рана, месстрес. Очень странная…

— Плохая?

— О нет, нет. Я бы так не сказал. Напротив, можно сказать, хорошая. Совершенно ровный продольный надрез. Он сильно кровоточил, но хорошо затянется. Мне трудно представить обстоятельства, в которых такая рана могла быть нанесена. Разве что пытка…

— Но он будет жить?

— Да, без сомнения.

— Тогда не важно, что это было.

— Воля ваша, месстрес. Но… осмелюсь посоветовать: будьте настороже.

Один голос был мужским, другой женским. В мужском было подозрение. В женском — безмятежность. И когда она справлялась о серьёзности состояния раненого, и когда проявляла в отношении него легкомысленную беспечность. Марвин чётко слышал каждое слово, но не шелохнулся, даже его веки не дрогнули. Хотя он двигался перед этим, и они наверняка заподозрили, что он слышит их. И тем не менее это их не смутило.

Он услыхал удаляющиеся шаги — твёрдые, явно мужские. Потом почувствовал движение рядом с собой: что-то подбирали с его постели. Тогда он открыл глаза и сказал, по-прежнему глядя в сторону окна:

— Откройте шторы.

Женщина выпрямилась, и он почувствовал её улыбку, хотя и не глядел на неё. Ни слова не сказав, женщина обошла кровать и приблизилась к окну. Она была невысокого роста, очень просто одетая, и у неё были длинные каштановые волосы, волнистые, распущенные по плечам. Так волосы носят либо незамужние девицы, либо вдовы. Пока что Марвин видел её только со спины, но его глаза начали расширяться ещё прежде, чем она отдёрнула портьеру и обернулась, лаская его самой солнечной улыбкой из всех, что ему доводилось видеть… до вчерашнего дня, когда он встретил древнего демона на замёрзшем озере.

Сейчас этот демон стоял на фоне лучащегося светом окна и смотрел ему в лицо. Всё, что собирался сказать Марвин, мигом вылетело у него из головы. Он помнил, что гайнели лгать нельзя. А ему нечего было ей сказать, кроме лжи.

Женщина слегка запрокинула голову назад и рассмеялась. Марвин увидел крупную тёмную родинку на её шее.

— О, всеблагие боги! — сказала она, подходя ближе. Марвин, не в силах шевельнуться, смотрел, как она садится на постель и берёт его за руку — таким простым и непринуждённым движением, словно она была его сестрой. — Похоже, мои земли встретили вас ещё более недружелюбно, чем я полагала, благородный мессер. Уж и не знаю, как перед вами извиняться.

И голос тот же. Странно, почему Марвин не понял этого, когда она говорила с лекарем. А теперь слышал явно: та самая язвительность, лёгкая, дразнящая, и при том почти нежная. Так мать говорит с шаловливым ребёнком… и так с ним говорила гайнель, пока не спросила, не несёт ли он в Мекмиллен зла.

— Вы… — проговорил Марвин, сам не зная, что собирается сказать. — Вы…