Евгения Сафонова - Дифференцировать тьму

Как они не понимали, что я хочу просто не думать об этом? А лучше забыть и никогда не вспоминать?

– Мёртвые – кучка костей и гниющего мяса, – резко ответила я, – которым уже всё равно, помним мы о них или нет. Зато для живых память – лишнее мучение.

– Ты не веришь в то, что после смерти есть что-то ещё?

– Наука убедительно говорит об обратном. И да, я знаю теоремы Гёделя [34]. Но свет в конце туннеля и всё такое… во время клинической смерти… просто галлюцинации. Нарушения работы мозга, которому не хватает кислорода и глюкозы.

Я вдруг подумала, что Лод наверняка не понимает и половины из того, что я говорю. На такое его познаний русского явно не хватало.

Но он не стал уточнять у меня значение незнакомых слов.

– Значит, ты считаешь, что так правильно: не хранить память о тех, кто ушёл, – сказал он вместо этого. – Не горевать по ним.

– Конечно. Когда ты скорбишь, ты не можешь нормально жить. Живём мы всего ничего, и вышвыривать годы на бессмысленные депрессии – крайне глупо. Жаль только, что люди редко следуют здравому смыслу… некоторые вон до конца жизни хранят верность умершим.

– И ты думаешь, это глупо.

– А толку-то любить мертвеца?

– Разве в любви вообще есть толк?

– Разумеется, есть. Мы всегда любим кого-то лишь за то, что он может нам дать. Деньги. Удовольствие. Ощущение власти. Возможность ощутить себя нужным, слабым, униженным, отважным, благородным… предпочтения разные, смысл один.

По рукам и ногам растекалась тёплая слабость, голова казалась лёгкой, как пушистый одуванчик. Видимо, алкоголь начал действовать…

Забавные ощущения.

– Все люди эгоисты. Даже когда они поступаются своими интересами, рискуют жизнью, жертвуют собой ради других – они делают это для себя. Потому что иначе не смогли бы спокойно жить дальше. – Я горько усмехнулась. – Ведь понимаю это, а всё равно ухожу от здорового эгоизма к нездоровому! Потому что здоровый помогает сохранить тело, а нездоровый – совесть и душу… что может показаться благородным и правильным, но на деле идиотизм.

Лод смотрел на меня, не моргая. Очень, очень внимательно. Словно на какой-то музейный экспонат.

Видимо, теперь я даже ему казалась странной.

– Откуда ты всё это взяла?

– Капелька личного опыта. И много наблюдений.

Лод не стал вдаваться в расспросы, но я видела его взгляд – и видела, что он хотел объяснений.

Что ж, если хочет, могу и объяснить. Не жалко.

– Знаешь, в моём мире многие мужчины не хотят, чтобы их женщины рожали детей. Это лишает кучи удовольствий, добавляет обязанностей. Они и жениться зачастую не хотят… женитьба ведь тоже связана с обязанностями. – Я взяла со стола кубок, просто чтобы чем-то занять руки. – Вот и мой отец не хотел. Ни жениться, ни меня. Я получилась случайно, и он предложил маме сделать аборт, но мама упёрлась. Сказала, ей уже под тридцать, и она хочет этого ребёнка. А мой папочка был человеком честным, этого у него не отнимешь, – так что смирился и повёл любимую под венец. Да только от всех неприятностей, связанных с появлением орущего младенца, дистанцировался. Пропадал на работе целыми днями, потом приходил и занимался своими делами. Мама скоро тоже вышла на работу… она адвокатом была, первоклассным… а моим воспитанием в основном занималась бабушка. Мамина мама. Колоритная была дама: в своё время забеременела, чтобы удержать мужчину, да только тот всё равно решил ограничиться алиментами. А бабушка в итоге считала, что мама сломала ей всю жизнь. Говорила, что все мужики сволочи, а дети – маленькие кровососущие монстры… прямая была, как гипотенуза. Никогда не забывала открывать людям глаза на их недостатки. Мне в своё время любезно сообщила, что «маленькая была хорошенькая, а выросла крокодил крокодилом». Учила ни во что не верить и никому не доверять. Я на неё, к счастью, не похожа, но мировоззрением ей во многом обязана… и хорошо. Уж лучше сразу жить без розовых очков, чем потом их вместе с кожей отдирать.

Я опять подумала, что Лод наверняка многого не понимает.

У меня не было никакого желания подбирать слова, но что-то всё же надо пояснять.

– В общем, отец ко мне долго относился, как к какому-то неприятному дополнению к маме. А за человека стал считать, только когда мои таланты проявились. О, вот тогда он стал мной гордиться, да! Тискать, сюсюкаться… очень любил всем хвастаться, какой у него ребёнок растёт. Только это всё равно не помешало ему нас бросить, – откинувшись на спинку кресла, я водила кончиком пальца по серебряному краю кубка. – Мне тогда было семь, и мама заболела. Раком. Это болезнь такая, очень тяжёлая, часто неизлечимая. Мама лежала в больнице, и ей делали химию… лечение этой болезни так называется. Ты становишься похож на скелет, у тебя волосы выпадают, кожа желтеет, болит всё… за тобой ухаживать надо, чуть ли не кормить с ложечки и помогать до туалета дойти… мало приятного. И мой дорогой папочка опять дистанцировался. Мы с бабушкой каждый день после школы ездили, а он – хорошо, если раз в неделю. И домой приходил чуть ли не в двенадцать, говорил, на работе завал. Да только я скоро поняла, что это за завал такой. Двадцать три года, моделькой работала…

Я уже думала объяснить, что такое «моделька», но потом махнула рукой. Лод всё равно слушал. И, судя по взгляду – и так понимал.

Какие-то слова могли быть ему незнакомы, но общий смысл наверняка был ясен.

– Я догадалась. Подслушала пару разговоров по телефону. Он был осторожен, но не совсем… я ведь для него была всего лишь ребёнком. Бабушка не поняла, при ней он лучше шифровался, а я догадалась. Только никому ничего не сказала. Врачи давали не слишком положительные прогнозы, а я слышала, что в таком состоянии настрой больного очень важен. Вот и не хотела маму расстраивать. Но папочка о таком не думал, так что во время очередного визита в больницу прямо объявил о разводе. Ничего, что это мать твоей дочери, что она ещё от очередного курса не отошла, что её в таком состоянии бросать… какая разница, действительно. Мама же тогда страшная была, беспомощная, как ребёнок – никаких тебе развлечений, одна забота. Бесполезный балласт. А ты для мужчин существуешь, пока чего-то стоишь и что-то можешь им дать, – я задумчиво поболтала кубок в руке, зажав тонкую ножку между двумя пальцами. – Я на него тогда с кулаками кинулась. Прямо там, в больничной палате. Медсестре в итоге пришлось в меня успокоительное вливать…

Иногда я хотела, чтобы память моя была не такой долгой. Потому что и сейчас, столько лет спустя, перед глазами стояло его лицо, и даже голос до сих пор звучал в ушах.

…успокойся, Снежинка! Да успокойся ты! Это жизнь, так бывает! Вырастешь – поймёшь…

Да, до того дня я любила это прозвище. Но после – возненавидела.