Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье

Распростершаяся на камнях полуптица была покрыта кожей и напоминала скорее летучую мышь наших времен. Воистину она оказалась огромной, величиной с молодого коня, а острый клюв грозил верной смертью неосторожному. Словом, я был весьма рад тому, что на этих камнях осталась лежать она, а не мое собственное тело. Чудовище еще дергалось и содрогалось, расставаясь с жизнью. А я поспешно вернулся к Деве, следившей за происходящим, обнял ее, огляделся и, взяв ее на руки, продолжил путь.

К середине шестого часа нашего путешествия по каменистой пустоши, мы приблизились к неглубокой реке, через которую я, как вы помните, переправлялся после того, как покинул древний летучий корабль. После нападения чудовищной птицы мы видели еще двух ее товарок – к счастью, вдалеке, – и я решил, что мы вышли из родных для них мест.

Потом я перешел реку вброд, держа на руках Наани и прощупывая свой путь древком Дискоса. Я чувствовал себя непринужденно, разве что пришлось обойти одну глубокую яму.

Когда мы оказались на другом берегу, пошел уже двадцать второй час нашего бодрствования: дело в том, что мы довольно долго пробыли на дереве и я не учитывал это время.

Мы приближались к россыпи крупных камней, за которой начинались леса, – если вы еще не забыли мой рассказ о путешествии в эти края. Теперь нужно было отыскать огненное жерло, чтобы я мог высушить нижнее белье; они уже давно не попадались, но, к счастью, скоро мы набрели на невысокую – в человеческий рост – горку, окруженную горячими камнями.

Поцеловав Деву, я поставил ее на землю. А потом тщательно огляделся и увидел, что нам ничто не угрожает. Дева помогла мне снять панцирь, а потом и высушить одежду.

Пока вещи сохли, она приготовила воду и таблетки, велела мне сесть возле нее, и мы ели и пили в низинке, неподалеку от горячей горки.

Я был очень голоден, как и всегда, – ведь таблетки не наполняли желудок; но, закончив с трапезой, поймал на себе веселый взгляд Девы, которая со смехом – и лаской – спросила, не пусто ли у меня в животе.

Я понимал, что ей хотелось накормить меня, но есть было нечего, потому что мне и в голову не приходило убить в пищу какое-то животное, а растения и корни мы есть опасались, чтобы не заболеть.

Однако то, что кажется странным мне нынешнему, было вполне естественным для меня будущего. Возможно, человечество успело забыть все способы пропитания, вполне привычные для нас, людей начальных времен, в каковые мы и живем, хотя искренне считаем свой мир древним.

Впрочем, хотя нам и в голову не приходило добывать себе пищу охотой и потребности наших тел удовлетворялись таблетками, думаю, была и другая причина. Осмелюсь предположить, что таблетки поддерживали душу и плоть в таком состоянии, над которым Силы Зла были властны в меньшей степени.

Тем не менее, я не помню, чтобы во время Приготовления мне запрещали есть что-либо, или велели питаться одними таблетками; быть может, подобное считалось тогда очевидным, ведь не говорят же в нашем мире взрослому человеку, чтобы он не ел навоз. Надеюсь, вы согласитесь со мной: каждому веку присущи собственные тонкости, непонятные для людей из других веков и, тем не менее, очевидные и естественные для современников.

Итак, Дева смеялась, с глубокой любовью сожалея о том, что не в силах накормить меня, и я смеялся вместе с ней… так уж устроено мое сердце, читатель. Я надеюсь, что, прочитав эту повесть, ты поймешь, что мы с тобой друзья; более того, знай, что, попав в беду, ты мог бы рассчитывать на мое сочувствие и помощь – кем бы ты ни был, – но только в том случае, если ты из тех, кто предпочитает Добро Злу. Так отнесись же ко мне с добрым сочувствием, ведь я во всем откровенен с тобой. Быть может, ты еще не родился, когда я писал эти строки, но когда-нибудь в будущем ты прочтешь их и поймешь, как я любил Наани. А теперь, укрепившись в дружбе, продолжим рассказ.

Поцеловав меня в губы, Дева вновь обещала, что устроит мне истинный пир, когда мы вернемся в наш Могучий Дом; она обещала посильно помочь мне и тоже стать обжорой. Это лишь прибавило веселья, ибо для подобного определения Наани была слишком изящна, хотя я вполне мог бы съесть целиком лошадь, как говорят в наше время. Так мы ели, пили, говорили и оглядывались, чтобы никто не смог подобраться к нам незамеченным… а потом Дева сказала, что одежда моя высохла, и помогла мне побыстрее одеться и надеть панцирь, который только что протерла, с радостным сердцем оторвав тряпку от своей изношенной одежды. Наконец, оказавшись в полном вооружении, я ощутил, что уверенность вернулась в мое сердце; оставаясь без панциря, я всегда боялся внезапного нападения.

После Дева разместила на моих плечах ранец и кисет, а я, как всегда, не выпускал из рук Дискос. И мы продолжили путь, чтобы найти пригодное для сна место. Обыскав окрестности, мы так и не обнаружили подходящей пещеры, однако нашли высокое и ветвистое дерево с голым снизу стволом. Я помог Деве взобраться на первую ветвь – ей пришлось стоять на моих ладонях. Когда она оказалась в безопасности, я отстегнул от ранца и кисета одну из лямок и перебросил их Деве, обхватившей ею ветвь. Поймав нижний конец, я поднялся вверх. Мы залезли повыше – туда, где ветви росли очень густо. Там нашлось удобное для сна место; Дева разложила плащ на почти сросшихся ветвях, и мы легли, но сперва я привязал Наани к ветке; но Дева моя отказалась закрывать глаза, пока я сам не поступлю подобным же образом.

Тогда Наани поцеловала меня, и мы отошли ко сну, ощущая великую усталость; ведь прошло полных двадцать два часа после нашего пробуждения.

Через восемь часов мы восстали от глубокого сна – как бы в одно мгновение; однако мне кажется, что Дева проснулась все-таки раньше; обменявшись нежным поцелуем, мы приступили к завтраку.

После я залез на самую верхушку дерева и старательно огляделся, однако ничего опасного ни вблизи, ни вдали не заметил.

Спустившись к Деве, я объяснил ей, что вокруг царит тишина и покой. Собрав снаряжение, мы спустились на землю; конечно, мне пришлось помочь Наани. И тут моя единственная, чуточку опередив меня, запела негромким голосом; гибкая, стройная, она ступала по земле с удивительным изяществом.

Высокое счастье охватило тогда мое сердце; трудно было даже поверить в то, что сия очаровательная Дева дарована мне. Эти легкие ноги, изящный стан, милые черты… и любовь ко мне, которой было полно все ее тело, заставляли меня лишь мечтать о новых объятиях.

И тут я вдруг понял, что Наани напевает древнюю мелодию наших с вами нынешних дней, не звучавшую на земле целую вечность. Я не сразу осознал причину, по которой эта песня так потрясла мое сердце, как и то, что некогда любил ее.

А потом покой и тишина древнего, еще знавшего луну мира, разом окутали меня. Я распознал старинный любовный напев… голос Девы иногда осекался, ибо слова не всегда могли раздвинуть заслонившие память вуали. Тут кровь вострепетала в моих жилах, а горло стиснула память о давних рыданиях. Следом пришла глубокая печаль, а с нею сгустился золотой туман памятной издревле любви. Во всем величии возродилась она тогда в моем сердце, и в тот миг я понял, сколь многое мы забыли, считая, что помним все прежние радости и печали.