Генри Олди - Сильные. Книга 2. Черное сердце

Если нет…

Они стояли на скальном козырьке над волнами пламени. Боотуры переводили дух, сверлили друг друга взглядами: злоба в глазах Эсеха, обреченность в глазах Нюргуна. Бока соперников тяжко вздымались.

— Прыгай? — лицо Эсеха треснуло кривой ухмылкой. — А?

Это было первое осмысленное слово, которое произнес юный адьярай с начала битвы. В тоне, в насмешливом оскале пряталась мальчишеская подначка: что, слабо̀? Трусишь, лучший?

Он указал на бушующее внизу море огня.

Звезду?

Солнце?!

«Нет!» — хотела крикнуть я. Крик застрял у меня в горле. Я впервые видела такого счастливого, такого восхищенного всем, что с ним произошло, ребенка. Мальчик годами, сейчас Эсех был моложе своих настоящих лет. Мышцы из стали, кости из камня, жилы из крученых ремней, смазанных жирными рыбьими кишками; разум боотура, вырвавшегося за пределы доспеха. Мечты исполнились, жизнь бесконечна, смерти нет — при виде Эсеха Харбыра я испытала зависть и ужас.

— Не люблю, — хмуро буркнул Нюргун.

И прыгнул.

Он падал, падал, падал — и все не мог упасть. Клокочущее пламя вздыбилось, устремилось навстречу, твердея и обретая знакомые формы. Колеса с зубцами цеплялись одно за другое, вертелись и проворачивались, передавая безостановочное движение все дальше и дальше. Пылающие дуги, раскаленные добела полосы металла, светящегося изнутри, рдеющие венчики, полыхание колец, обода сияют лунным светом…

Нюргун не падал — он бежал. Прыгал с зубца на зубец, с колеса на толстую металлическую балку, уходившую в бесконечность; бежал, прыгал, нырял под качающиеся маятники-колотушки, карабкался по стержням, задыхаясь от нестерпимого жара. Лязгу и стрекоту механизма вторили два бубна — мой и Чамчай.

Мы держали ритм.

Нюргун бежал.

Мы держали.

Он бежал.

Он стоял на краю острова. На узком козырьке, так похожем на тот, иной, где освобожденный Нюргун впервые увидел снег. Эсехом мой брат не интересовался. Он смотрел вниз, где плавился, распадался, терял форму часовой механизм, вновь становясь морем огня.

Как Нюргун оказался наверху?

Причины. Следствия. Их больше не было. Или все-таки они были — просто я лишилась возможности их постичь?

— Ты, — сказал Нюргун. — Не прыгай.

И, поразмыслив, добавил:

— Не надо. Убьешься.

Он не изменился, подумала я. Если не считать мощи, выросшей стократ, он остался прежним. Нет, изменился. Он впервые свободен, и не только потому что здесь нет столба. Здесь нет и Юрюна. Сам бросился в погоню, сам вступил в бой, сам принял решение. Что переполнило чашу, стало травинкой, сломавшей спину быку? Ответственность за Айталын? Горе мамы, видевшей похищение дочери? И вот сейчас: «Не надо, убьешься». Меньше всего я ожидала услышать эти слова от боотура, который мгновением раньше сгибал противника в дугу, не зная пощады и снисхождения.

Не ждал этих слов и Эсех. Он задохнулся, побагровел, словно рука врага перехватила ему горло. Из глаз адьярая потекли слезы гнева:

— Убьюсь?

— Не прыгай.

— Я?!

— Не прыгай.

— А ты? Лучший, да? Лучший?!

— Не прыгай.

— Я лучше! Лучше тебя!

Слова Нюргуна, его просьба, обращенная к Эсеху, сбросили мальчишку с карниза вернее предательского толчка в спину. Могучее тело взмыло ввысь, Эсех широко раскинул руки, будто крылья, и завис над бушующей кипенью. Пауза длилась и длилась. Адьярай не падал! Тайная сила держала его наперекор законам природы, не позволяя рухнуть в гибельную пучину. Я знала имя этой силы: Чамчай! Сестра Эсеха била в бубен с отвагой волчицы, защищающей потомство, заполняя паузы между сгорающими мгновениями.

Ее бубен держал Эсеха в воздухе.

— Лучший! Я лучший!

Адьярай повернул к Нюргуну мокрое от слез лицо:

— Я! Я! Я!!!

Победный, восторженный клич раскатился над морем-солнцем, и бубен Чамчай впервые не ответил. Следующий удар — ожидаемый, неизбежный! — обернулся тишиной. И счастливый, хохочущий ребенок камнем рухнул в прореху, в черную дыру ритма.

Вряд ли он успел испугаться.

На утесе кричала, захлебывалась отчаянием Чамчай. Ее бубен порвался, лосиная кожа лопнула наискось, обвисла жалкими клочьями. Колотушкой Чамчай грозила небесам. Небеса безмолствовали: Эсех исчез. Жаркое полыхание сожрало все время падения мальчика без остатка. В вечно голодном море открылся рот — жадная воронка. Мне почудилось, что в центре ее мелькнуло тело, сотканное из желто-красных лоскутов пламени, что хохот, а может, рев огня вновь достиг моих ушей, и три гибких тени понеслись верхом на волнах прочь. Не поклянусь, что я действительно это видела и слышала. Когда время горит, а пространство обманывает — любые чувства ненадежны, как подтаявший лёд весной.

С горестными воплями билась грудью в преграду чудовищная птица эксэкю. Прорваться, неуязвимой железной рыбой нырнуть в огонь, отыскать частицу, обрывок кожи, малую косточку; сохранить, возродить… Вероятно, Чамчай сумела бы вернуть Эсеха к жизни. Но увы, от ее брата не осталось даже пепла, а кокон был неприступен.

Нюргун стоял на опасном краю скального козырька. Глядел вниз, словно продолжал разговор с мертвецом.

— Юрюн велел защищать, — сказал он. — Защитил.

И вздохнул:

— Жалко.

Лишь сейчас я поняла, как ошибалась. Юрюн по-прежнему был здесь, рядом с братом. У каждого свои короткие дороги: от места к месту, от сердца к сердцу.

Воронка стремительно расширялась. Пламя в ней из рыжего сделалось бело-голубым. Поверхность моря-звезды проваливалась внутрь себя, изгибалась, превращалась в вогнутое зеркало. Оно вбирало мрак и свет, горение времени и конвульсии пространства. Кокон полыхнул, но я успела зажмуриться. Жаркая волна подхватила меня и унесла прочь, в темноту и покой.

— Гость в дом — радость в дом!

Я уже говорил вам, какой я хитрый? Я, ваш старый добрый Юрюн Уолан? Ну ладно, ваш молодой добрый Юрюн Уолан! Не говорил? И хорошо, что не говорил. Вы бы все равно не поверили. А я такой хитрый, что ого-го!

— Много есть, много пить — счастье в дом!

Есть хотелось, аж кишки в узел скручивались. Пить — меньше. Утром я напился из родничка, с трудом отыскав такой, чтобы в нем текла вода, а не липкая мерзость. Под землей с водой беда, если вы хотите напиться или, скажем, искупаться, а не замерзнуть насмерть, обзавестись россыпью славных язвочек — или сгореть заживо, когда между струями огнищем полыхнет. На месте Уота я бы тоже пил кумыс, и только кумыс. Хотя бы знаешь, что в себя льешь…

Может, мой папа родом из Нижнего мира? А что? Обычное дело.