Генри Олди - Сильные. Книга 2. Черное сердце

Я, беспомощная душа салгын-кут, смотрел, как Уот взмахивает Баранчаем, словно палицей. Раскручивает над собой, с диким ревом швыряет в беглецов. Слуга дяди Сарына — воистину орел! — пролетел две трети коридора и с размаху ударил меня в спину, снёс с ног. Хорошо хоть по Жаворонку не угодил, а то прибил бы, честное слово.

— Вставай, чурбан! Вставай, дубина!

Это не дедушка. Это я кричу. Чурбан — чурбану, дубина — дубине.

А толку?

— Хватай ее! Беги!

Баранчай к выходу откатился. Полыхнул, выбросил сноп искр — все, нет железного человека. И орел прочь унесся, калека одноглавый. Костром вспыхнул, дымом окутался, прянул ввысь пылающей головней.

— Вор!

Пал на боотура косматый утёс. Вышиб две души, а вернулись три. Нет больше дедушки Сэркена, нет медного змея-душителя. Есть я, Юрюн Уолан, и то скоро не будет. Бьет меня Уот смертным боем:

— Попался? Буо-буо!

Два кулака. Два молота.

— Н-на! Получай!

Получаю. Получаю. Очень получаю.

— Вот тебе! Будешь знать!

— Не тронь!

Надо мной — вихрь. Вокруг Уота — вихрь. Живой, страшный, бешеный. У вихря когти-ножи. У вихря пальцы-удавки. У вихря мосластые ручищи. Шея у вихря длинная, вертлявая. Клюв щелкает, дымный хвост по стенам хлещет. Как ножом по железу:

— Не тронь!

— Убью!

— Не тронь!

— Убью!

— Замуж!

— Убью!

— Замуж пойду! За него!

— Убью!!!

— Замуж! Семья! Уши разуй, громила!

— Семья? Замуж? Кэр-буу!

— Я тебе дам кэр! Я тебе дам буу! Понял?!

— А-а, буйа-буйа-буйакам!

— Не тронь, говорю!

— Трогаю. Люблю. Не убью, нет.

— Слезь с него! Раздавишь!

— Первая здравица — за жениха!

Крику было — караул! Дедушка Сэркен спел бы: до восьмых небес. Нет, не спел бы. Что он, дурак, дедушка Сэркен? На восьмых небесах и до восьмых небес? Тут рукой подать, шепотом — и то докричишься. Ладно пусть будет до Вышней бездны Одун. Главное, что крику много:

— Ты не моя дочь!

— А чья же?

— Чья-то! Чужая!

Тесак по мясу — вжик! И еще раз — вжик! Ломти ровные, красивые, один в один. Блестят на срезах, текут росой. Врага такими ломтями нарежешь, с двух сторон обжаришь — вкуснотища! Был бы только враг поупитанней…

— У меня твои глаза! У меня папины уши!

— Глаза? Уши? Ха!

— И ничего не ха!

— Тебя подменили! При рождении!

— Я вся в тебя!

— Ты?

— Я!

— В меня?

— В тебя!

— Моя дочь, и не умеет готовить? Я отрекаюсь от такой дочери!

Умсур счастливо засмеялась. В последнее время удаганке выпадало мало поводов для смеха, и еще меньше — для счастья. А тут ворохом привалило: мама радуется, мама светится, у мамы прекрасное настроение. Со стороны послушаешь: скандал! А если не со стороны? Если изнутри, из самой сердцевины?

Солнечная Нуралдин-хотун заявилась к дочери без приглашения. Упала снегом на голову: едва Умсур вернулась домой, в свое жилище на склоне железной горы, не отойдя как следует от битвы Нюргуна с Эсехом, а мама уже здесь, ждет, хмурится, и облако Мюльдюна-бёгё уплывает прочь в мутной синеве. Уплывает? Мчится, гонимое ветром, быстрей быстрого, словно могучему Мюльдюну проще сойтись в бою с ватагой адьяраев, чем встать между двумя родными женщинами.

Я поживу у тебя, сказала мама. Так будет лучше, сказала мама. Папе тяжело, сказала мама, ему надо побыть одному. «Как он себя чувствует? — спросила Умсур. — Он здоров?» Здоров, отмахнулась мама. Вычухался. Умсур и представить не могла, что мама способна так говорить о папином самочувствии. «Точно?» — переспросила удаганка. Мама кивнула: точно. Если, конечно, мы говорим о здравии телесном. А для здравия душевного… И тут маму прорвало. Пусть поднимет задницу, рявкнула Нуралдин-хотун, сверкнув взглядом. Приберется в доме! Сходит за кумысом! Отыщет свежую рубаху! А то сидит, Закон-Владыка, седалище греет, сам себя жалеет до усрачки! «Как? — в ужасе воскликнула Умсур. — Как он себя жалеет?» До усрачки, с наслаждением повторила мама. И добавила такое, от чего Умсур сразу расхотелось делиться с мамой собственными переживаниями.

И зажили они душа в душу, спел бы дедушка Сэркен. Нет, не спел бы. Во-первых, те из слушателей, кто за точность строки глотку перегрызет, исправили бы дедушку: зажили они три души в три души. Звучит дурно, зато не подкопаешься. А во-вторых, у дедушки сейчас хватало кого воспевать и без Нуралдин-хотун с ее старшей дочкой.

— Ладно, — сжалилась мама. — Моя дочь, моя. В семье не без урода.

— Твои глаза, — напомнила Умсур. — Папины уши.

— А желудок? Желудок чей?

— Ох, не спрашивай.

— Ты что, круглый год живешь всухомятку?

— По-разному, мама.

Умсур не стала объяснять матери, что стряпня — последнее, чем бы ей хотелось заниматься. Куда проще слетать белым стерхом на озеро или болото, съесть рыбку, лягушку, яйцо другой птички, а то и чужого беспомощного птенца. Корневища пушицы и сусака, клюква, жужелицы — все на пользу. Сейчас, когда время в Трехмирье сошло с ума, где-то всегда находилось лето. Поздняя весна, ранняя осень — журавль не голодал, выискивая меж дней и ночей, скачущих подобно льдинам в половодье, сытный час. Возвращаясь, Умсур спускалась в недра железной горы, к взбесившемуся механизму, вслушивалась в отвратительный скрежет — и сутки напролет била в бубен, пытаясь выровнять ритм мироздания, вернуть его к естественному порядку. Ничего не получалось, но удаганка не оставляла попыток. Когда же Умсур забывалась сном, кратким и беспокойным, ей виделся сплюснутый остров, бешеное вращение в пустоте цвета млечной сыворотки — и Нюргун, прыгающий в огонь. Бубен рвался, Нюргун вспыхивал, горел, сгорал без остатка; Умсур кричала, тщетно мечтая проснуться, но все повторялось снова: Нюргун, прыжок, дыра в бубне, смерть. В снах умирал Нюргун, не Эсех. Иногда сон баловал Умсур разнообразием: в огонь прыгали Юрюн, Мюльдюн, малышка Айталын. Проснувшись, удаганка молилась неведомо кому, чтобы бубен уцелел. Хотя бы раз! Один-единственный разик! Молитвы звучали как проклятия. До приезда матери Умсур старалась спать пореже, рискуя свалиться в обморок. Сейчас она надеялась, что присутствие солнечной Нуралдин-хотун ослабит грозный напор видений. Ведь мама! мама! мамочка…

А что, сказал бы Юрюн. Обычное дело.

— Стрела, — мама отложила тесак. — Покажи мне стрелу.

— Какую стрелу? Чью?!

— Его стрелу. Покажи, я хочу видеть.

Сперва Умсур не поняла. А когда поняла, ужаснулась: неужели мама читает ее мысли? Стоило вспомнить Юрюна…

— Принести ее сюда?

— Не надо. Где она у тебя хранится? В кладовке?

— В спальне.

Брови Нуралдин-хотун взлетели на лоб, но мама промолчала.

Стрела торчала в косяке двери, ведущей в спальню. Умсур воткнула ее выше своего роста, чтобы случайно не сломать, треснувшись лбом.