Андрей Голышков - Клинки Керитона

Левиор не успел спросить, что за перстень он должен показать нуйарцу, как сжатую в кулак ладонь обожгло огнём, а когда он разжал пальцы, на ней покоился галиоровый перстень кеэнтора Венсора ра'Хона.

Восемь скрипучих запряженных волами повозок вкатились в Узун со стороны Восточной Стрелки и, заполнив тишину гомоном и криками караванщиков, неспешно рассредоточились по пустынной в этот ранний час площади.

Утро выдалось хмурым и холодным. Чарэс Томмар угрюмо взирал на прибывших.

«Тохи не тохи, брилны не брилны, что за люди такие? Кожа тёмная, одежды странные. Язык чудной, серединка на половинку: здесь понятно, здесь нет. Может, ридозцы или купцы дауларские? А что, похожи на дауларцев, — он пригляделся, — нет, не похожи. А, — плюнул он, — Тарк-Харлас всех в Нижнем мире приветит и поделит на похожих дауларцев и не очень похожих прочих».

Он долго молчал, опершись обеими руками о балконные перильца, вглядываясь в обступившие Узун горы с острыми вершинами, покрытыми бело-голубыми шапками. Здесь, как нигде на Ойхороте, чувствовалось скорое приближение зимы.

Дело шло к полудню, когда Чарэс вышел из трактира и направился к конюшне.

— Облагодетельствуйте медячком, сиорий, — расчехранный нищий, примостившийся у входа в трактир, потянулся к нему единственной рукой, на которой было всего три пальца. Весь вид однорукого источал уныние, а судя по его скисшему дыханию, глянцево-сливовому носу, съёжившемуся бурдюку да плешивой медвежьей шкуре у ног, калека провёл у порога трактира не только утро, но и всю предшествующую ему ночь.

Чарэс присел на корточки и одну за другой бросил в кружку несколько монет.

— Как твоё имя?

Попрошайка вскинул голову и простужено просипел:

— Фэнчик, сиорий, — он запустил в кружку все три имевшиеся у него в наличии пальца и выудил одну из монет, протёр запястьем глаза и, близоруко щурясь, удивлённо взглянул на медяк. Затем сунул добычу в карман и с щенячьей преданностью поглядел на Чарэса.

— Фэнчик — это Фэнч?

— Ага.

— Прямо великий герой древности Фэнч ра'Думо.

— Ага.

— На вид, Фэнчик, ты — честный малый. Неужели в Узуне для тебя не нашлось никакой работы, и ты вынужден жить подаянием?

— Сиорий, до того, как со мной случилось несчастье, я был бортником, — охотно ответил однорукий. — Однажды я спас мальчишку местного кожевенника, а когда несчастье случилось со мной, он отплатил мне той же монетой и приютил калеку. Но недавно он вместе с сынком ушёл на охоту и не вернулся. Вот уж два месяца, как я один… Всё жду, что кормильцы мои вернутся, или же Боги приберут меня, узрев, наконец, страдания несчастного горемыки…

— А комендант как на тебя смотрит?

— Да ничего так. Говорит: «Живи, Фэнчик, чего с тебя взять, не озоруй только». Иногда, куры-утки, и сам медячком одарит.

— У меня есть для тебя работёнка.

— У вас, сиорий? Но я… — он выпростал из-под шкуры культю и замахал ею. — У меня, не считая ног, всего три пальца.

— Это не имеет значения, главное, что у тебя два глаза. Они-то целы, надеюсь?

— Да я вообще аки ястреб степной… зоркий, куры-утки…

— Понял я, понял. Ну так что, возьмёшься за работу?

— А как же!

— Зоркий, говоришь, — Чарэс не сдержал улыбки, он бросил в кружку ещё монету. На этот раз монета была серебряная.

Глаза Фэнчика алчно вспыхнули.

— И правда зоркий.

— Что надо делать?

— Задание несложное. Всего-то и делов, что сидеть здесь и наблюдать за входом в трактир. Помимо этого, я заплачу тебе по пять риили за день и ещё по пять за каждую ночь. Хватит?

— Да, сиорий, более чем! А за кем мне следить?

— За молодым сиуртом с пееро и его спутником, болезного вида юношей. Одеты они скромно, оба среднего роста; онталар плотный, можно даже сказать, что толстый, в балахоне, и при посохе; мальчишка, наоборот, худой, в беретке фетровой ходит и плаще, поверх кожаной куртки, на крючках. У онталара волосы и глаза чёрные, лицо широкое, нос приплюснут немного. Кожа как у жабы, ну ты знаешь. Пееро у него серенький такой в полоску, думаю, больше сиуртов здесь не найдёшь, так что пееро ты не попутаешь. Парнишке на вид лет пятнадцать, скорее больше, но из-за болезненного вида определить трудно. Волосы русые, хотя… скорее пепельные, до плеч — ни хвоста, ни косы, ничего. Смазливый такой, понимаешь, о чём я? Бабам, короче, когда вырастет, будет нравиться.

— Тиу, мож, какие или ещё что есть?

— На кой ляд тебе тиу? Тебе что этого мало? Да по моему описанию их слепой на ощупь опознает.

— Похоже, я знаю, про кого вы, — образумился пристыженный Фэнчик и на проступивший в облаках Лайс поглядел щурясь, противно так — по-крысиному.

— Тише ты, не ори! — Чарэс почесал медяком изуродованную огнём левую щёку.

— Здесь они, — сглотнул нищий, — онталар раза по три на день к Феарку бегает. А синюшный, второй значит, который день внутри сидит безвылазно.

— Это я уже знаю, но начало хорошее, — монетка звякнула о дно кружки, — продолжай в том же духе. Когда кто-то из них выйдет из трактира, тебе надо будет подать условный знак. Мои окна как раз над входом. Если же меня по какой-либо причине не будет на месте, оставишь записку на имя сиория Чарэса Томмара. Видишь, сколько народу подвалило, а ещё вчера караван со стороны Ойхорота пришёл, я один за всем не услежу. Надеюсь, ты будешь достаточно осторожен, и онталар с мальчишкой не заметят повышенного к себе интереса.

— Всё будет исполнено в лучшем виде, сиорий Чарэс. Не сомневайтесь. Я — ваш человек, — губы калеки расползлись в улыбке, на этот раз ясной — хоть картину с него малюй. — А какой знак мне подать, если что?

— Ты петь умеешь? Или свистеть затейливо?

— Свистеть нет — зубов мало, шипеть могу, — он беззубо осклабился. — А вот спеть — запросто, — и, не дождавшись одобрения, загорлапанил:

— Да тише ты! — остановил его Чарэс. «Послали Боги помощничка. Понятно теперь, отчего у тебя зубов мало, певун». — Верю, хорошая песня, её и ори, если что.

— Ага, песня хорошая — жалостливая. Там дальше вообще угарно будет, — он осёкся, увидев вспыхнувшие в глазах Чарэса огоньки недовольства. — Если сиорию не понравилось, я ещё одну знаю, та вообще страдальческая, про любовь безответную, — попытался реабилитироваться он. — Грустная, аж нутро выворачивает. Бабы — так те рыдают и на всё готовые делаются. Я её всегда вою, как выпью, или если с бабой, куры-утки, того-этого приспичит.

— Не надо страдальческой, — обрубил Чарэс похотливого травника, — и того-этого нам не надо. Лучше про кобылу вой.

— Как скажете, сиорий Чарэс.