Елизавета Тьма - Господин Вечности [СИ]

— Я прошу пощады для моего друга. Для Арсена ар'Каэрта. У меня осталось ещё двое детей… они тир'Реаны. Арсен, я прошу тебя, только ты знаешь как их правильно воспитать и держать в узде безумие… Они ещё подростки… Литтории шестнадцать, Арейну только тринадцать.

Как же у тебя наглости на такое хватило?..

Ильена перекосило.

— Какой же ты ублюдок, — хрипло произнёс родич. — Обрёк ещё двоих на непрекращающийся кошмар. Молодец, проклятый. Продолжал бы в таком духе, скоро бы вся наша раса вымерла.

— Они останутся нормальными, если их правильно воспитать… — сдавленно выговорил консорт. — Я был молод, глуп, у меня не было наставника, который смог бы вовремя объяснить…

— Зато у тебя был сын, которого ты сам убил, — тихо произнёс Ильен.

Самое страшное преступление нашей расы — это детоубийство. А убийство ребёнка родителем — это вообще нечто запредельное. В этот закон входит и такая статья как "доведение до самоубийства". Кайреан довёл своего сына до самоубийства. Собственно, наследник Ильен умер. Остался жить другой, носящий то же имя. Господин Вечности, как звали его подданные Царства.

— Я никогда не смогу простить себя сам. Поэтому, прости меня ты, сын… — консорт говорил так же тихо, не отрывая взгляда от Ильена. — И убей. Это тебе поможет…

Тёмный поднялся, прошёл на середину комнаты, встал на колени. Склонил голову.

Отец достал из личного пространства клинок. Узкий, длинной от локтя до запястья, кинжал с широкой рукоятью и чёрным лезвием. Его зовут Жало. Он всегда хранится у кого-то одного. У того, кто может убивать своих. Папа провёл ладонью по лезвию, нахмурился.

— Малыш, дай-ка мне мою печать обратно.

— А ты мне тогда мою… в смысле, дедушкину верни, — потребовал я, не фыркая на "малыша". Из уст отца это звучало совсем не обидно.

Мы обменялись семейными артефактами и папа снова провёл по лезвию. Чёрный металл побелел до такой степени, что на него стало больно смотреть. Протянул Жало Ильену.

— Это твоё право.

Дядя принял кинжал, шагнул к выродку Хаоса. Положив правую руку на плечо консорта, приставил кинжал к его груди напротив сердца. Рука не должна дрогнуть. Своих всегда убивают одним ударом в сердце. Всегда левой рукой. Знаю. Дед просветил.

Молчание затягивалось, а родич всё не спешил нанести удар.

Когда звенящая тишина стала невыносимой, Ильен отступил на шаг. Развернулся, отдал Жало владельцу.

— Я не могу.

Папа с сомнением взвесил в руке лёгкий клинок. Погасил сияние, делавшее смерть казнимого безболезненной.

— Что ж, судьба принца-консорта решена. Он остаётся жив. С наказанием решим позже.

Кайреан поднял голову. В серых глазах полыхнула ярость.

— Я совершил слишком много. Лишь за сотую долю моих деяний любого приговорят к смертной казни. Я пытался всё исправить. Столько, сколько мог. Я устал жить, мой император. Я… устал…

Два последних слова он произнёс с небольшой паузой. На вдохе… выдохе…

И перерезал горло собственным ножом.

Его лицо исказила страшная, пробравшая морозом улыбка. И та застарелая, дикая тоска, что никогда не покидала серых глаз светловолосого тёмного, ушла, на мгновенье, лишь на мгновенье сменившись не радостью, только отголоском радости освобождения. Потом взгляд остекленел, потеряв выражение. И он упал…

Выродок Хаоса… Последняя надежда разрушавшейся Империи… В луже крови и бликах алого света заката лежал лишь усталый тёмный старик, нашедший успокоение в смерти. Мне стало жаль. Потому что отчасти я мог его понять. Понять… но не принять и не простить.

Ильен смотрел на тело с завидным равнодушием. Медленно произнёс:

— Первые годы… я каждую ночь мечтал, что вернусь и буду долго убивать его. Через десяток лет в красках представлял, как он свалится с лестницы и сломает себе шею. Спустя полвека мне стало всё равно. И мне наплевать сейчас. Наверное это странно. Или страшно. Это должно быть страшно. Но мне просто всё равно…

— Идём, — папа развернул Ильена к выходу, обнял одной рукой за плечи и вывел прочь.

— Свободен, — коротко бросил Ван так и не двинувшемуся с места ар'Каэрту. — Но твою лояльность мы ещё проверим…

Мы вышли из камеры заключения следом за отцом и дядей. За моей спиной послышался судорожный, задавленный всхлип и короткий полувой-полустон. Такой горький, что я замедлил шаг. Но не обернулся.

— Знаешь, малой… — папа обратился к Ильену. — Не смотри на меня волком, был один малой, теперь двое. Субъективно тебе лет как моим сыновьям. Так вот, мелкий, я могу вернуть тебе Небо.

Ильен остановился так, будто налетел на стену. Ошалело посмотрел на первого Императора и смог только просипеть в ответ:

— Что ты сказал?.. Ты можешь вернуть мне крылья?!..

— Ну, не обещаю, что это будут именно крылья, — отозвался отец. — Но это будет небо. Ты сможешь летать снова не хуже моих детей. И ты, малыш, запомни, — папа посмотрел на меня. — Даже если потеряешь крылья, я всегда верну тебе Небо.

— Всегда знал, что мой папа — гений! — легко улыбнулся я.

Вот что ты задумал? Это был отличный ход! Ильена заодно отвлёк в самый тяжёлый момент. Да и моё направление мыслей изменил. Ты гений, отец мой Император!

…Пустота. Пустота и темнота. Мягкий, тёплый мрак.

Он висел в пустоте, распятый на железном кресте. Руки-крылья в цепях, пробивших плоть насквозь. Крест покрыт инеем. Осязаемый алый свет божественной крови, стекая с рук-крыльев, медленно разрушал эту страшную ловушку, заставляя железо ржаветь. Однажды ты сможешь вырваться отсюда, Феникс. Только хватит ли у тебя сил уйти?..

— Феникс!.. — крикнул я, разрушая страшное безмолвие. — Феникс, держись! Я приду за тобой!..

Мой смертный бог поднял голову. Я отшатнулся. Страшное, будто мумифицированное лицо. У него были глаза, но казалось, что их нет. Мутные, стеклянные, слепые. Мёртвые. Таких не бывает у живых. Ледяной Феникс мёртв.

Мертвец с лицом моего бога выдохнул какое-то слово, инеем повисшее перед его лицом и осыпавшееся искристым мелким снегом.

— Феникс… — полный отчаянья стон. Не мой. Брата. — Друг, не смей умирать!

Мертвец снова попытался что-то произнести, но…

… Это появилось из мрака за его спиной. Легло плащом, впиваясь когтями богу в плечи, не имея лица, выглянуло из-за его спины, опустило чёрные крылья, обнимая перьями свою жертву.

— Маленькие носители Искры… — голос одновременно был и не был, звучал везде, не нарушая тишину. — Какое лакомство…

Страх парализовал сознание. Оно было и не было, живое и мёртвое, разумное и нет… И оно хотело ЖРАТЬ. А едой был я. Страх пропитывал всё вокруг, каждую мысль, каждый вдох, каждую судорожную попытку вырваться. Оно, сущее несуществующее, проникало пустотой внутрь, пробиралось призрачными жгутами под кожу, пробиралось в кровь, струясь холодом по венам. Сжимало горло, мешая дышать и не стесняя свободу дыхания. В глаза засыпали раскалённый, живой и ползающий песок, спешащий добраться до мозга, чтобы пожрать его. Холод и яд, жгущий болью, которая существовала и нет. От этого невозможно было защититься, потому что нельзя было понять, есть ли оно и от чего защищаться!