Энн Райс - Талтос

Я был ошеломлен. Как мог священник, веривший в Христа, начать войну, в результате которой погибли три тысячи человек? Зачем королевским детям терпеть унижения от простолюдинов? И во всем этом что-то таилось, некая пленительная логика.

Я отправился на Айону с Нинианом и двумя своими недавно родившимися сыновьями. Конечно, мы продолжали прикидываться человеческими существами. Ниниан считал нас людьми.

Оказавшись на Айоне, я еще сильнее подпал под чары и самого монастыря, и личности Колумбы.

Это был волшебный остров, поросший лесом, зеленый, с изумительным видом, открывавшимся с утесов, где вид простора и чистоты моря мгновенно умиротворял душу.

И действительно, меня охватило волшебное спокойствие. Я как будто снова нашел утраченную землю, только теперь здесь главными были раскаяние и аскетизм, но при этом царила гармония, вера в чистое блаженство существования.

Сам монастырь был кельтским и совсем не походил на бенедиктинские монастыри, впоследствии распространившиеся по всей Европе. Окруженный высокой каменной стеной, он представлял собой скорее неприступную крепость. Монахи жили в маленьких простых кельях, не более десяти футов в ширину. И церковь была совсем не величественным сооружением, а скромной деревянной постройкой.

Но невозможно было найти комплекс строений, более тесно связанный с естественным окружением. Это было место для того, чтобы молча слушать пение птиц, бродить, думать, молиться, поговорить с обаятельным, дружелюбным и по-настоящему любезным Колумбой. Этот человек был королевского рода; я тоже давно уже был чем-то вроде короля. Наши земли находились на севере Ирландии и Шотландии. Мы понимали друг друга, и что-то во мне также трогало святого — возможно, свойственная Талтосам искренность, глуповатая манера сразу переходить к делу, порой излишняя восторженность.

Колумба вскоре убедил меня, что суровая монастырская жизнь и умерщвление плоти и были теми инструментами любви, которые требовались от человека в христианстве. Любовь вовсе не чувственное явление. Эта любовь развивается духовно, не выражаясь через тело.

Он страстно желал обратить в христианство все наше племя и видел во мне духовника моего народа.

«Ты просто не знаешь, о чем говоришь!» — возразил я.

А потом, связав его вечной тайной неразглашения исповеди, я рассказал ему историю своей долгой жизни, рассказал о нашей тайне и чуде рождения, о том, что многие из нас способны прожить бесконечно долгую жизнь в состоянии вечной молодости, если только нас не убьет какой-нибудь несчастный случай, катастрофа или непонятная эпидемия.

Я рассказал даже об утраченной земле и о том, как уже много сотен лет мы жили в нашей долине, перейдя от полной скрытности к маскировке под человеческих существ.

Но кое о чем я умолчал. Не сказал, что некогда был вождем великого круга танца в Стоунхендже.

Он выслушал все с большим интересом. А потом сказал нечто изумительное:

«Ты можешь доказать мне все это?»

Я вдруг осознал, что не могу. Единственным способом, каким кто-либо из Талтосов может доказать, что он Талтос, было зачатие и рождение.

«Нет, — ответил я. — Но присмотрись к нам. Обрати внимание на наш рост».

Это предложение он отверг: в мире было много высоких людей.

«Люди давно уже знают ваш клан. Ты король Эшлер из Доннелейта, и им известно, что ты хороший правитель. Если ты веришь в такие сказки о себе, так это потому, что дьявол вложил их в твое воображение. Забудь все. Продолжай делать то, чего хочет от тебя Господь».

«Спроси Ниниана, ведь весь наш клан такого же роста».

Но он уже слышал о нас, очень высоких пиктах из горной Шотландии. Похоже, моя собственная хитрость слишком хорошо работала!

«Эшлер, — сказал он, — я не сомневаюсь в твоих добродетелях. Но еще раз советую тебе отнестись к таким иллюзиям как к проискам дьявола».

Я наконец согласился с ним, но по одной-единственной причине: не имело значения, поверил он или нет рассказу о моем прошлом, действительно важно лишь то, что он видел во мне душу.

Майкл, ты ведь знаешь, что это главная тема истории Лэшера: живя во времена Генриха, он хотел верить, что обладает душой, и не желал смириться с невозможностью стать священником, как любой человек.

Я понимаю, что это ужасная дилемма. Все, кто становится аутсайдером, так или иначе это понимают. Говорим ли мы о законности или о душе, о городской общине, гражданстве или братстве… нам хочется, чтобы в нас видели личность такую же ценную, как любая другая.

Я тоже хотел этого и совершил ужасную ошибку, приняв совет Колумбы. Я забыл, что все мои знания были истиной.

Там, на Айоне, я принял веру Христову. Меня крестили, моих сыновей тоже. Но для меня и моих сыновей это было просто церемонией. Там, на острове, вдали от туманов горной Шотландии, мы стали Талтосами-христианами.

Целые дни я проводил в том монастыре. Я читал все имевшиеся там книги, я был очарован рисунками и очень скоро принялся их копировать. Конечно, получив официальное разрешение. Я скопировал Псалтырь, потом Евангелие, изумляя монахов своей одержимостью, типичной для Талтоса. Я часами рисовал яркими красками странных существ, иногда веселил священников, читая отрывки стихов, которые копировал. Им нравился мой хороший греческий и латынь.

Какая еще община могла больше походить на общину Талтосов? Монахи словно дети, как мне казалось, отказывались от самой идеи запутанной взрослой жизни, чтобы служить настоятелю как своему господину и тем самым служить самому Господу, распятому Христу, умершему за них.

То были счастливые, очень счастливые дни.

Постепенно я начал понимать, чего именно искали в христианстве многие языческие вельможи: абсолютное освобождение от всего! Все мои страдания приобретали смысл в свете страданий мира и миссии Христа, пришедшего, чтобы спасти нас от греха. Все несчастья, которым я был свидетелем, служили только тому, чтобы очистить мою душу и подготовить ее к этому моменту. Моя чудовищность, как и чудовищность всех Талтосов, могла быть принята этой церковью: она принимала всех, кто входил в нее, независимо от расы. Это была полностью открытая вера, и мы могли бы принять крещение, как любое человеческое существо, и принести обеты бедности, целомудрия и послушания.

Строгие правила, которые даже мирянина приводили к чистоте и ограничениям, могли помочь нам сдержать нашу ужасную потребность размножаться, нашу ужасную приверженность к танцам и музыке. Но музыку мы при этом не потеряли бы и при всех ограничениях монастырской жизни, которая для меня в тот момент была синонимом жизни христианской, могли всегда петь наши самые великие и самые радостные песни.