Кэтрин Валенте - Сказки сироты: В ночном саду

– Что? – спросила выдра. Её голос был хриплым, как сухие водоросли, пересыпанные песком.

Я стояла, промокшая до костей и замёрзшая, не зная, что сказать. Мои пальцы утопали в липком иле. Эта грязь вынудила меня вспомнить о бинтах с некоторой тоской. Под причалом, среди колышущейся воды, я чувствовала себя ребёнком, пытающимся рассказать стихотворение, которое даже не пробовал выучить.

– Меня послала Маджо. – Я пожала плечами, стараясь вести себя так, будто каждый день беседую с выдрами. – Ну вроде того. Я поняла, что она меня сюда послала: сказала залезть под причал, хотя тут очень грязно, и мне кажется, много разных существ умерло.

– Несомненно, – сказала выдра и, наконец-то расколов раковину, вытащила из её мерцающих недр большой кусок плоти моллюска. – И каждое было вкуснее предыдущего.

Она довольно долго с усердием жевала жесткое мясо, прежде чем заговорить опять.

– Что ж, если Маджо послала тебя, полагаю, придётся справиться с помощью неряшливой тощей лисички, верно? Бывало и похуже. Я Ракко, Король выдр. Если ты не принесла мне креветку или каких-нибудь моллюсков в качестве подношения, останешься должна, так и запишем.

– Ох, – сказала я, пытаясь изобразить поклон в солёной воде. – Не знала, что вы Король. Я бы точно что-то принесла.

– Вообще-то, – сказал он и, прошлёпав мимо меня к одному из ржавых вёдер, выудил оттуда что-то мерзкое и зелёное, от нетерпения чуть не перевернув танцующий на волнах сосуд, – я Король в большей степени потому, что сам себя таковым назвал, и никто не стал возражать. Но этот причал ничуть не хуже любого тронного зала, здесь в каждой клетке и кастрюле сокровища. Вот откуда берутся короли, моя пушистохвостая девочка, – они выбирают место, вбивают в землю кол, называют себя Королями и ждут, не разозлится ли кто-нибудь из-за этого. Пока никто не разозлился, а это значит, что выдрами правлю я.

– Понимаю. – Я кивнула и подумала, не так ли сделался королём тот, кто первым стал управлять моей страной. – Я не очень поняла, чего от меня хочет Маджо…

– А что у лис получается лучше всего? Она хочет, чтобы ты кое-что для меня украла. Это будет нелегко. Надеюсь, ты годишься для такого дела – она иногда посылает ко мне девочек, но обычно они слишком хрупки для воровства.

Я чуть покраснела, думая о своих маленьких ступнях, скрытых под водой.

– Что я должна раздобыть?

Ракко отвлёкся от вёдер и затих, его мохнатая мордочка вдруг приобрела печальное выражение, а вода закапала с длинных усов, как дождь со стеблей пшеницы. Он потёр свои круглые коричневые глаза, будто не спал с той поры, когда море было лужей и сухую землю освещала луна.

– Это не для меня, – со вздохом признался он. – Совсем не для меня, но мне нужно, чтобы ты украла Звезду.

Лучше всего я помню всплеск.

Мы ныряли с Секкой, Королевой гагар. Она научила меня, как стать венценосной особой. Но если я всего лишь Король-под-причалом и маленькие негодницы не приносят мне даже ёжика в качестве дани, то Секка один раз сказала, что она королева, и остальные гагары сразу увидели, какая у неё чёрная голова, размашистые крылья – бедная Секка появилась на свет более крупной, чем полагается гагарам, и настрадалась из-за этого, когда была птенчиком, – какое у неё белое брюшко, до чего пронзительно она кричит, и тотчас согласились с тем, что она должна сделаться королевой прямо сейчас. Увы и ах, ей пришлось убедиться в том, что это один из худших способов стать правителем, так как обычно к условиям сделки нужно добавить обязанности, а не только великое множество вёдер с вкусной подгнившей рыбой. Её гнездо самое большое и мастерски сделанное из всех гнёзд морских птиц, но приходится навещать всех наседок во время брачной поры. Секка старается, но гагары не очень быстро летают, поэтому редко удается побывать у всех.

Когда случился всплеск, пора была не брачная. Гагары, как и выдры, любят нырять: мы выдыхаем весь воздух, делаем свои животы почти плоскими и устремляемся к глубоким холодным течениям, где парят жирные рыбы. Секка и я – лучшие ныряльщики из всех, кого ты могла бы вообразить, если бы вознамерилась понять, насколько одарёнными могут быть ныряльщики. Мы ныряли наперегонки, играли, охотились. Была ночь, и вдруг тонкий голубой луч прорезал воду, словно рыболов забросил крючок. Над нашими головами мелькнула тень проходившего мимо корабля.

Когда я пронёсся, чтобы перехватить прилипшего к глубокой скале моллюска, море озарилось светом, будто в воду целиком рухнула луна. Течения полыхнули мертвенно-белым, и я увидел на их фоне пурпурный силуэт Секки, мой собственный хвост коснулся этого потока, и глаза обожгло. Я начал яростно их тереть. Когда убрал лапы, свет потускнел, а в сине-чёрные глубины с ужасающей скоростью опускался тонущий мальчишка.

Мы нырнули за ним в едином порыве, страдая от нехватки воздуха и падая как два камня вслед за опускавшимся по спирали телом. Вспоминая об этом сейчас, я не могу взять в толк, почему мы решили, что важно поймать полумёртвого незнакомца раньше, чем он достигнет океанского дна? Тогда мы ни о чём не думали и утонули бы, зная, что это может остановить его падение. В конечном итоге Секка его поймала, схватив прядь волос своим чёрным клювом. Я сильным гребком преодолел последние несколько дюймов и схватил мальчишку за талию; мы поволокли его к поверхности, словно сеть, полную лосося. Знаешь, он был такой тяжелый, будто его заполняли серебряные гири!

Когда три наших головы показались над волнами, я затащил парня к себе на брюхо, точно раковину гребешка. Он лежал без сил, сжимая голову руками; ночь отбрасывала тени на его кожу. Наконец после долгого молчания – мы с Секкой пререкались над ним, как молодые родители, – он закашлялся, и его вырвало водой мне на шерсть. Застонав, мальчик поднял голову, продолжая сжимать её руками. Я тут же заметил две вещи: во-первых, по всей его голове бежала тонкая линия, сочившаяся чем-то вроде жидкой тьмы; во-вторых, у него было два лица в тех местах, где полагалось находиться ушам, и гладкая кожа там, где я рассчитывал увидеть глаза. Здесь кожу прорезала чёрная линия.

Мальчик держался за голову, ладонями прикрывая носы и лбы, но не влажные губы и запустив пальцы в жесткие волосы. Когда он заговорил, открылись оба рта, и два голоса зазвучали в унисон: один – высокий и тонкий, детский, другой – низкий и глубокий, мужской.

– Я живой, – прохрипел он.

– Спорный вопрос, мой милый утопленник, – прокудахтала Секка, уже успевшая попробовать чёрную жидкость с его безликого лица и объявить её ужасной. Это была не совсем кровь, но и не кровью её тоже нельзя было назвать.

– Секка, – тихонько проговорил я, – что нам делать? Отвезти его на берег?