Макс Фрай - Жалобная книга [litres]

— Да и не нужно ничего терять, — говорю. — Ты себе работай на здоровье, а я тоже попробую заняться делами. Это, конечно, правда — все, что я тебе вчера про старых подружек говорила. Просто так, для души, мне действительно не о чем с ними говорить. Но о делах — почему бы не поболтать? Мне, в конце концов, кучу денег должны за перевод. И еще кусочек старого долга имеется. Ну и Марину совсем терять из виду нехорошо как-то, она все-таки меня любит…

Удалившись на кухню, беру в руки телефон и принимаюсь яростно названивать по немногочисленным знакомым номерам. Меня вдруг разбирает азарт. Теперь мне даже интересно увидеть людей, которые стали уже частью моего прошлого. И они пусть на меня полюбуются. Интересно: разглядят ли на моем челе тайные знаки перемен? Впрочем, даже если разглядят, наверняка спросят: «Никак влюбилась?» И в общем будут правы. Действительно ведь влюбилась. А все это наше колдовство-чародейство — так, аксессуары вроде ароматных свечей и легкой музыки. Чтобы совсем уж красиво альков обставить, не как у других .

Созваниваюсь, договариваюсь, собираюсь. Рыжий мой колдун-фрилансер, кажется, только рад такому обороту. «Не могу я ерундой заниматься, когда главное дело жизни — вот оно, руку протяни», — объясняет.

Господи, кажется, я начинаю любить комплименты.

Он рассказывает мне, где лучше брать такси, строго велит возвращаться пораньше, записывает на бумажку свой адрес: «Ты же потом не будешь знать, куда ехать!» — смеется. Он, к слову сказать, прав. Металась бы по Изумрудной улице среди одинаковых пятиэтажек искала бы знакомую сосну да оранжевый фонарь, а и того, и другого здесь хватает… То-то веселье было бы.

Уже на пороге он вручил мне свой сотовый телефон. «Я, — говорит, — сейчас закопаюсь в работу и вряд ли стану тебе звонить, но мне будет приятно знать, что это теоретически можно сделать. Ну и тебе в случае чего не придется таксофон искать».

С ума сойти, как это все хорошо, оказывается. То, что прежде показалось бы назойливой опекой, сейчас — счастье невыразимое, глупое и бессмысленное, но ведь сладкое же!

И вот я уже сижу у Натальи на кухне. Болтаю ногами в клетчатых шлепанцах, пью зеленый чай с мятой: хозяйка дома в очередной раз дорвалась до здорового образа жизни. У нее теперь не то что кофе, обычного эрлгрея не допросишься.

Ну и ладно.

Она мне рассказывает о делах: оказывается, деньги за последний перевод будут через месяц, не раньше, зато долг старый — вот он, в конверте, ждет меня уже четвертый день. И вот, дескать, еще вопрос имеется: а не возьмусь ли я перевести второй роман Штрауха целиком? Объясняет: моя часть работы была исполнена столь безупречно, что редактор предложил отдать все «этой девочке, у которой так хорошо вышло». Говорит: «Заплатят тебе сущие гроши, но это, знаешь ли, шанс».

И она еще меня уговаривает! О господи… «Эта девочка» сейчас, кажется, от счастья орать будет. Да так, что стены Наташкиного жилья трещинами пойдут. Второй роман Штрауха. Целиком. Мне. Отдать. Зашибись. Хорошо хоть Наташкино начальство не знает, что я бесплатно согласилась бы Михаэля переводить. Теперь вот дадут мне за героический труд хоть малую, а все же денежку, наивные люди. А я, что ж, я возьму, ибо «бери, пока дают», — это у меня теперь девиз новой эпохи царствования, как у китайского императора…

И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если «шанс»…

Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама меж тем смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение — просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг: а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью: сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: «Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова», — присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки — страшный враг, не знаю уж почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что-то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.

Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть-чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный… А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю: чего-чего, а работы на ее век хватит, Наташка у нас нарасхват, она и меня-то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.

Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот — сочувствую. Думаю снисходительно: «Ах ты, бедный мой дружочек!» Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из-за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела — по большому счету.

И ведь не скажешь прямо: «Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь». Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих — как на ладони.

Поэтому я просто говорю: «Спасибо». Добавляю смиренно: «Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла». Объясняю тактично: «На самом деле мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух — мой автор. Он пишет, как я говорю, даже — как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает».

В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела — и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь». Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь — ничего, кроме сочувствия, так-то. «Бедная, — думаю, — как же ей, наверное, нелепо наедине с собой».

Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал «Знание — сила» или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере, силу быть великодушной — вот как все лихо закручено.

Зато у Маринушки дома я наконец отдохнула душой. «Ты для меня, как второй ребенок» — эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.