Стивен Эриксон - Сады Луны

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Холмы и солнце над ними, казалось, ничуть не приблизились. Таковы эти сны — спешат, словно юность, которая изо всех сил старается быстрее стать зрелостью, опрометчивая цель, не оставляющая дороги назад — но кто же сейчас помянул юность? Точнее, одного конкретного юношу?

— Несомненно, не мудрый Крупп! Мысль его блуждает, — тут Крупп великодушно прощает себе каламбур, — измученная болью в ступнях, утомлённых, о нет, полустёртых от такого безрассудного странствия. Наверняка уже появились волдыри. Нога сетует и умоляет умастить себя тёплым и мягким бальзамом. И подруга её также возвышает голос в общем хоре. Ах! Какая литания! Какой вопль отчаяния! Но оставьте жалобы, милые мои крылья бегства! Разве далеко нам осталось до солнца? Вот ведь оно — прямо за холмами, в этом Крупп уверен. Несомненно, не дальше. О да, несомненно, как вечное вращенье монеты — но кто говорил о монетах? Крупп заявляет о своей непричастности!

В его сон ворвался ветер с севера и принёс с собой запах дождя. Крупп начал застёгивать свой поношенный кафтан. Он втянул живот, пытаясь справиться с последними двумя пуговицами, но преуспел лишь с одной.

— Даже во сне, — проворчал Крупп, — чувство вины не умолкает.

Он прищурился от ветра.

— Дождь? Но ведь год только лишь начался! Разве идёт дождь весной? Никогда прежде Крупп не задумывался над такими приземлёнными материями. Быть может, этот запах — лишь собственное дыхание озера. Да, воистину. Этот вопрос решён, — он покосился в сторону тёмной гряды облаков над озером Азур. — Должен ли Крупп бежать? О нет! Где же тогда его гордость? Его достоинство? Не единожды являли они свой лик во снах Круппа. Неужто не найдётся какого-то укрытия на сей дороге? Ах, ступни Круппа иссечены, превратились в окровавленные лохмотья дрожащей плоти! А это что такое?

Впереди возник перекрёсток. На пологом склоне рядом пристроилось здание. Из-под ставней сочился свет свечей. Крупп улыбнулся.

— Ну конечно, трактир! Далёким был путь, и велика нужда утомлённого странника в отдыхе и подкреплении. Ибо таков Крупп — умудрённый путешественник, который заткнул за пояс множество лиг, не говоря уж о том, что прошёл их. — Он заторопился вперёд.

У перекрёстка высилось толстое голое дерево. На одной из веток висело и скрипело, покачиваясь на ветру, что-то вытянутое, завёрнутое в мешок. Крупп лишь бросил туда мимолётный взгляд и начал подниматься по тропинке к дому.

— Неразумный выбор, провозглашает Крупп. Трактиры для покрытых пылью путников не должны стоять на холмах. Проклятье подъёма в том, чтобы видеть, сколь много ещё осталось. Следует сообщить об этом владельцу. Когда сладкий эль утешит горло, куски сочного красного мяса и жареного ямса успокоят желудок, а чистые, умащённые повязки коснутся ступней. Таковые действия должны получить преимущество перед описанием недостатков планирования, по мнению Круппа.

Его монолог утонул в одышке, пока Крупп карабкался по тропинке. Оказавшись у дверей, он был уже настолько вымотан, что даже не огляделся, а просто толкнул потёртую створку, и она отворилась под скрип ржавых петель.

— Увы! — воскликнул Крупп, отряхивая пыль с рукавов кафтана. — Прошу подать пенную кружку этому… — Его голос стих, когда человечек разглядел обращённые к нему грязные лица. — Сдаётся, дела здесь идут не слишком хорошо, — пробормотал он. Это действительно был трактир, или, по крайней мере, здесь был трактир лет сто назад. — В воздухе ночи пахнет дождём, — объявил Крупп полудюжине нищих, которые сидели на корточках вокруг толстой сальной свечи на земляном полу.

Один из бродяг кивнул.

— Мы удостоим тебя аудиенции, бедолага, — он указал рукой на соломенный матрас. — Садись и развлеки нас разговором.

Крупп приподнял бровь.

— Крупп немало польщён вашим приглашением, государь, — он опустил голову и шагнул вперёд. — Но, пожалуйста, не думайте, что ему нечем почтить это достойное собрание. — Человечек закряхтел и уселся, скрестив ноги, а потом обратился к тому бродяге, который заговорил с ним: — Крупп переломит хлеб со всеми вами. — Он извлёк из рукава небольшую буханку ржаного хлеба; в другой руке появился хлебный нож. — Друзьям и незнакомцам равно известен Крупп, что сидит ныне пред вами. Житель сверкающего Даруджистана, волшебного самоцвета в венце Генабакиса, сочного, зрелого плода, готового к жатве. — Человечек вытащил головку сыра и широко улыбнулся обращённым к нему лицам. — И это — его сон.

— Истинно так, — ответил бродяга, и его морщинистое лицо прорезала улыбка. — Нам всегда нравился твой особенный вкус, Крупп из Даруджистана. И нам всегда нравился твой аппетит путешественника.

Крупп положил на землю буханку и стал отрезать от неё по кусочку.

— Крупп всегда полагал вас лишь аспектами самого себя, полудюжиной Голодов среди многих других. Но, при всех ваших нуждах, к чему вы подтолкнёте своего господина? К тому, чтобы он отвратился от побега, разумеется. Сей череп — вместилище и чертог всяческих обманов и хитростей; и Крупп уверяет вас, исходя из длительного опыта, что любой обман рождается в мысли и там кормится, покуда добродетели голодают.

Бродяга принял кусок хлеба и улыбнулся.

— Тогда, быть может, мы — твои добродетели.

Крупп помолчал, разглядывая головку сыра.

— Сия мысль ранее не посещала Круппа, который был занят, разглядывая безмолвно плесень на этом сыре. Но увы, предмет разговора может потонуть в лабиринте семантических тонкостей. Да и бродягам не стоит воротить нос, особенно от сыра. Вы снова вернулись, и Крупп знает, зачем, как он уже объяснил с достойнейшим самообладанием.

— Монета вертится, Крупп, по-прежнему вертится, — весёлость сошла с лица бродяги. Крупп вздохнул и протянул кусочек сыра нищему справа от себя.

— Крупп её слышит, — устало согласился он. — Не может не слышать. Вечный звон поёт в его голове. И что бы Крупп ни видел, что бы он ни подозревал, он — лишь только Крупп, человек, который посостязается с богами в их собственной игре.

— Быть может, мы — твои Сомнения, которых ты никогда не страшился прежде и не боишься теперь. Но даже мы просим тебя остаться, даже мы требуем, чтобы ты боролся за жизнь Даруджистана, за жизни своих многочисленных друзей и за жизнь того юноши, к ногам которого упадёт Монета.

— Она упадёт сегодня ночью, — сказал Крупп. Шесть бродяг одновременно кивнули, хотя их внимание по большей части занимали хлеб и сыр. — Так что ж, Крупп примет этот вызов? В конце концов, разве боги не идеальные жертвы? — Он улыбнулся, поднял руки и пошевелил пальцами: — Для Круппа, ловкость рук которого может сравниться только с ловкостью его ума? Идеальные жертвы самоуверенности, утверждает Крупп, вечно ослеплённые гордыней, вечно убеждённые в своей непогрешимости. Разве не удивительно, что они продержались так долго?