Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

Глупая нелепая смерть. Он уже понял, что произошла она из-за того, что люк не открылся, но ведь разве не могло быть так, что Рита просто не смогла открыть его. Кондрат не спрашивал, спускалась ли прежде Ноймайер в люк, училась ли открывать, или это было настолько простым делом, что никому в голову не пришло объяснить и показать. Но что толку спрашивать, когда вопросы тут задают другие. Что толку сетовать, когда любое слово будет обращено против него. Какой смысл надеяться, когда теперь его жизнь, изменится кардинально, подчинится обычаям, абсолютно неведомым ему, а потому особенно страшным. Неведомое страшит всегда, что толку цитировать Екклесиаста.

Он видел сериалы, краем глаза, слышал рассказы, краем уха, читал газеты, между строк – обо всем этом. Лучше бы он делал это внимательнее, от сумы да от тюрьмы в этой стране никто никогда не может быть заречен. От последнего уж наверняка, недаром, снова газеты, в застенках сидят больше миллиона человек. Как при Сталине. Вот только населения тогда было побольше нынешнего. И половина почти сидела по политическим статьям. Хотя разве сейчас не так? Нет, не так, политических куда меньше. Насколько? Он не знает. Он вообще ничего не знает о пенитенциарной системе России, как и любой другой законопослушный гражданин своей страны. Только слухи, сплетни и байки – опять неизменный телевизор, ну еще немного Интернет и газеты.

Кондрат вздрогнул, когда ему велели наклонить голову, сел рядом с Сердюком. Надо же, он полагал, за ним прибудет «воронок». Но нет, обычная серая «Митсубиси», каких в городе полно. Следом сел майор, заполнявший протоколы, впереди разместился еще один в том же звании, Микешину совершенно не знакомый. Машина тронулась.

С отстраненным любопытством Кондрат наблюдал, как полковник по телефону прямо на ходу возбуждает дело об убийстве Риты Ноймайер, обращается с ходатайством в Хамовнический суд о привлечении по делу подозреваемых Антона Сердюка и Кондрата Микешина, просит рассмотреть в экстренном порядке, ну вы же понимаете, дело громкое, наверное, уже получило огласку. Было стойкое ощущение, что здесь что-то не так, что перед ним по-прежнему продолжает разыгрываться некий фарс, та же трагикомедия, что была в храме Ктулху, то же безумное действо, смесь забористой хохмы и невыразимой драмы, смешанной в гремучем коктейле сценария, который переписал за всех работников пера сам Господь.

Микешин несколько раз нервно оглянулся по сторонам, ему велели сидеть смирно. Он смирился. Уставился в затылок сидевшего перед ним майора. Несколько раз вздохнул, пытаясь успокоиться.

Постепенно, благо машина никуда не спешила по пустым улицам ночной столицы, ведь полковнику еще надо было дозвониться и получить согласие, Кондрат начал приходить в себя. Он захотел помолиться, прося Всеблагого, никоим образом не изменить уготованную ему долю, но направить его на путь, указав его каким-то образом, равно как и указав оный всем, находившимся с ним в машине. Однако, нужные слова никак не подбирались. Не помогли и четки, извлеченные из кармана. В машине сделать это представлялось не слишком удобным, и не потому, что вокруг люди, странно, в эти минуты он меньше всего думал об окружающих, но потому, что Микешин внезапно осознал: что бы он сейчас не говорил Творцу, все это будет лишь жалким проявлением его, именно его, а не чьей-то иной, слабости. Все равно попыткой изменить предначертанное и попытаться загладить свою вину. Хотя бы, да хотя бы ради Кольки. Ради него, а не ради абстрактного полковника и майора, сидевших с ним в машине, чьи имена и так проскользнули мимо его разума. Ведь он наверняка дома. И наверняка волнуется, звонит на его сотовый, а телефон… Кондрат задохнулся.

Быть может, он видел все, происходившее в храме. У одного из знакомых Кольки есть спутниковая тарелка. Если тот увидел трансляцию, сейчас он пытается пробиться к Кондрату, но механический женский голос мягко сообщает ему, что «абонент находится вне зоны доступа сети». Да, его телефон выключен полковником и убран в карман форменного пиджака следователя. Ничего более у Кондрата не забрали, ни денег, ни ключей. Ни галстука, лежащего в кармане. В первый момент родилась идея, что все обойдется, что, возможно, он уже этим днем вернется домой, но когда старший следователь по особо важным делам, а именно такую должность имел полковник, дозвонился до суда, и к немалому удивлению, суд – и это было в четыре утра – видимо, собрался на слушание, а через полчаса, когда они подъезжали к Новокузнецкой улице, постановил дать согласие на возбуждение уголовного дела в отношении задержанных Сердюка и Микешина. У Кондрата упало сердце.

Микешин нервно дернулся на сиденьи, в этот момент машина остановилась у крыльца здания СКП Москвы, Микешина и Сердюка вывели из «Митсубиси». Кондрат только успел посмотреть перед собой – его завели в мощное многоэтажное здание советской постройки, с позолоченным фронтоном, единственным украшением нового времени, на коем красовались надпись «Следственный комитет при прокуратуре Российской федерации». Через проходную повели к лифту, вверх, на пятый или шестой этаж, он не разобрал, затем коридоры, одинаковые двери кабинетов. Их с Антоном разделили, полковник ввел Микешина в кабинет, где уже находился еще один майор, молодой человек, вряд ли намного старше Кондрата.

Они смерили друг друга взглядом, прежде чем Микешин сел и в присутствии полковника, стал повторять ответы на вопросы майора. Он ведь тоже представился, мелькнуло в голове Кондрата, а имя, фамилия снова выскочили из головы. Как нарочно. Будто все в этом здании для него должны были оставаться безымянными, а потому, одинаковыми. И непременно майорами, словно в СКП офицеров низшего разряда просто не могло быть. Непременно темноволосыми, аккуратно выбритыми в строгих синих мундирах.

Допрос продолжался часа три, все вопросы сходились на Рите Ноймайер и люке, который он не то трогал, не то не трогал. Нет, трогал, ведь у них есть его отпечатки, снятые оттуда. То есть, открывал или не открывал. А отпирающее устройство, как уточнили эксперты, оказалось выведенным из строя незадолго перед тем, как в колодец по тросу с лебедки отправилась Рита Ноймайер. Так что вопросы стали звучать куда серьезней и ответы требовались куда обстоятельней.

Когда допрос подходил к концу, полковник вышел. И пришел перед тем, как Микешину предложили подписать протокол. Кондрат не спорил, поставил автограф, где просили. В этот момент телефон снова пискнул. Кондрат нервно оглянулся: ведь этот аппарат приносил только плохие новости. И еще это пищание… не звонок, а именно пищание, словно предсмертный писк мыши, получившей тяжелой дугой мышеловки по хребту. Всю жизнь он терпеть не мог этих мышеловок, но в его детдоме, от этих зверьков никаким иным способом не избавлялись. Мальчишки любили забавляться с дохлыми мышами, а иногда ловили мышей сами и, издеваясь…