Ина Голдин - Игра в классики на незнакомых планетах

– Что это? – обернулся он к Тоши.

– Торгово-промышленная палата, – отозвался тот.

– Здесь был пожар?

Тоши отвлекся на разговор с шофером и вопроса не услышал.

Они обедали в европейском ресторане. Пол предпочел бы японский. Устроились снаружи, за круглым французским столиком. Пол рассказывал о новой программе «МедиТич». Тоши серьезно кивал. Без единого проблеска во взгляде, по которому Пол догадался бы, что японец в действительности думает.

Сирена воздушной тревоги разорвала день, взвыв невыносимо громко и требовательно. Пол инстинктивно вскочил, сглатывая подступившую к горлу панику. В Нью-Йорке он ездил на работу мимо «граунд зеро»; страх такой тревоги впечатался в его подсознание.

– Вы слышите? – Он схватил Тоши за руку. – Слышите, сирены?

Тот высвободил руку, взглянул холодно:

– Я ничего не слышу. Вам что-то показалось. Сядьте, господин Тиббетс, кушайте.

Остальные вовсе не обращали внимания. Невинно позвякивали приборы, люди смеялись – под жуткий аккомпанемент непрекращающихся завываний.

Остаток дня оба провели в бюро. Пол, тыкая виртуальной указкой в пункты новой программы, то и дело вздрагивал от звуков выдуманной сирены.

Из офиса позвонили ему на мобильный – узнать, как дела. Пол похвастался гостиницей:

– Как будто довоенная Япония. Телефон и тот – старинный. И похоже, я у них единственный клиент.

Шеф помолчал на другом конце провода.

– Ты что-то путаешь, – сказал он наконец. – Какой у тебя адрес?

– Сейчас… вот – семь-двадцать, Нака-маши, Нака-ку. Это в центре, рядом с парком.

– Точно, мы тебя туда и посылали. Только там большой современный отель, с бассейном и прочим. Я сам в нем останавливался. Ничего похожего на то, что ты описываешь.

– Да нет, постой, – начал Пол, но в этот момент села батарейка; беспомощно пискнув, сотовый выключился.

На следующий день Тоши повез его в городскую больницу – смотреть, как прижились там языковые программы «Райан-Ихито». Врачи и сестры то и дело подходили поблагодарить; они говорили на различаемом английском. Пол улизнул и долго искал туалет в переплетении коридоров.

Потом он сам не мог понять, как оказался в другом крыле. Здесь, видимо, делали ремонт. Черно и гнило пахло недавним пожаром. В коридорах чувствовалось болезненное отсутствие всякой жизни. Пол остановился перед открытой дверью одной из палат. Койки, наскоро сколоченные из досок. На полу – куски бинтов в почерневшей крови. «Слава богу, что они это ремонтируют».

В запустелой тишине у него за спиной протопотали детские ножки.

Пол посмотрел; его отшатнуло, ударило о стену. О Господи Иисусе.

Перед ним стоял труп. Детский трупик, обвиняюще глядящий на него провалами глаз.

– Здравствуйте, господин.

Ф-фух… Надо ж свалять такого дурака. Ребенок был живой. Непонятного пола, в длинной больничной рубашке, лысенький, с ввалившимися щеками. Пол с горечью понял, что его видение опередило реальность месяца на полтора.

– Здравствуй, малыш. Как тебя зовут?

– Садако.

Все же девочка. Лет девять, а может, больше – у больных детей не бывает возраста.

– И что ты здесь делаешь, Садако? Сбежала от врачей?

– Я ищу бумагу, – тихо сказала девочка. – Я делала журавликов, только у меня не хватает…

За спиной грохнуло; Пол развернулся рывком, но то всего лишь захлопнулась дверь пустой палаты. Когда он снова посмотрел на девочку, сердце его дернулось и зависло в безвоздушном ледяном пространстве страха. Это была Эбби. Его Эбби в терминальной стадии. С выпавшими от химиотерапии волосами и серым личиком.

– Вы мне не дадите листочек?

Показалось. К психиатру тебе надо, старина.

Пол бы отдал ей что угодно. Он делал обучающие программы для врачей, он знал, что рак можно лечить и нельзя вылечить. Пол вытащил из кейса толстый блокнот. Эбби так кашляет в последнее время; а Мэри сказала, что теперь это не его забота, и пусть он оставит их в покое…

– Спасибо! – Малышка улыбнулась, притиснув блокнот к груди.

– Пойдем отсюда. Тебя, наверное, ищут…

Пол подхватил ее на руки. Ощущение было, что он держит скелетик.

Он еле нашел выход в другой корпус. Толкая тяжелую дверь («Только для персонала»), Пол ясно ощутил, что в руках у него – мертвая плоть. Расползающаяся на костях.

– Зачем ты это сделал? – печально спросила Садако. Ее глазницы были забиты землей. Оголенные фаланги сжимали бумажного журавлика. – Зачем?

Пол заорал.

Его усадили на стул в чистой, безопасной приемной. Дали успокоительного.

– Как неловко, – суетилась сестра. – Как неловко перед гостем.

– Вы бы закрыли то крыло, – стучал зубами Пол. Тоши поднял брови. Шепотом сказал что-то медсестре. Та тоже понизила голос, но Пол расслышал:

– Там было еще одно крыло, правда. Только оно сгорело во время бомбардировки.

Две пары одинаковых глаз обратились на Пола. Бронированный, непроницаемый взгляд.

Узкоглазые.

Пол удивился этой мгновенной вспышке неприязни. Он не терпел расистов; в университете даже боролся за права черных. Он списал все на легкую ксенофобию, неизбежную, когда уезжаешь далеко. Странная все-таки культура, и неправы те, кто говорит, будто ее можно познать через язык. Вот он понимает язык, а толку?

Узкоглазые – так их называли во время войны.

Ему просто хотелось поговорить с Эбби. Пол долго стоял у ресепшен, сжимая трубку антикварного телефона. В трубке что-то гудело, трещало, будто напоминали о своей реальности проложенные через океан провода. Он стоял так, завороженно слушая тишину. Вздрогнул от неожиданно громкого голоса телефонистки. Девушка говорила по-английски жизнерадостно, с аккуратным акцентом. Пол неуверенно попросил соединить с Америкой.

– Сожалею, – прощебетала девушка, – такого номера нет.

И опять – писк и помехи на линии. И будто – ворвавшаяся в трубку пустота. Сколько он потом ни вертел диск – гудков не было.

Что-то странное случилось с его часами: секундная стрелка исправно бегала по циферблату, но часовая и минутная замерли на восьми четырнадцати. Он долго тряс часы, щелкал по стеклу и в конце концов спрятал часы в карман.

Как бы далеко он ни улетел – все идет наперекосяк.

Пол вышел прогуляться по теплым легким сумеркам. Без путеводителя – он не так уж хотел знать, где находится. В парке, засаженном сливами, лоточник продавал гречневую лапшу. Пол шагал по прохладным аллеям, желая вобрать в себя непроницаемое спокойствие, которым веяло от здешних жителей.

Памятник открылся ему неожиданно. Фигурка человека с птицей на пьедестале. Пьедестал напоминал бомбу. Наверное, не надо было сюда приходить. Прежде Хиросимы случился Перл-Харбор; и произошло-то это черт-те когда. Но, может, для здешних это до сих пор что-то значит. Пол вспомнил вздернутый черным членом посреди города обелиск в Вашингтоне. Некоторые не забывали; окапывались рядом, протестовали, будто пытаясь голыми руками удержать прошлое. Пол не воевал. Его могли послать куда-нибудь в хорватское Сараево, но пронесло, а для Ирака он оказался стар. Наверное, поэтому он не понимал, зачем людям вечно пережевывать воспоминания о войнах.