Ина Голдин - Игра в классики на незнакомых планетах

Квартирка у меня та еще. Огромная, заброшенная, со сломанным бачком и призраками в коридоре. В холодильнике – заплесневелые банки времен покойной бабушки. Куски обоев поотклеивались от стен, висят грустно высунутыми языками.

Вот что случается с домом, когда в нем живешь лишь наполовину.

В тот вечер, когда загудел на плите полусоженный чайник (будто мы только что чай не пили!), когда под ванной загорелась тонкая полоска света, я ощутила тепло чужого присутствия, и это было настоящее тепло, будто прежде времени включили батареи.

– Своим-то позвони, – сказала я, когда вечер уходил в ночь и мы сидели на кухне. Она сделала какой-то неопределенный жест, и всякий раз потом, когда я пыталась заговорить о ее доме, мне не доставалось ничего, кроме этой неопределенности.

Так мы жили около года. Она, как кошка, – вошла, свернулась клубочком и осталась. Зажигала вечером лампы по всей квартире. Когда возвращаешься с работы, а в окнах горит свет – каково, а?

При этом она вовсе не казалась человеком, способным разрушить чье-то одиночество, сидела по несколько часов, забравшись с ногами на табуретку, разглядывала что-то свое за надежным прикрытием черных очков.

Однажды, когда мне вконец осточертела действительность, мы пошли в кубинский паб. Бесстыдно, безгранично забылись; напились мохито, сбросили туфли с каблуками и танцевали под «Че Гевару», прося ставить песню еще и еще. О нас многое можно было подумать, и все неверно.

Постепенно – будто разматывались не спеша cемь покрывал – я узнала, что по профессии она – художник. Что семья ей досталась… в общем, из тех, в которым художникам лучше не жить. Что она старше, чем кажется. Что так же, как и я, она зависла где-то посередине действительности, без проторенного пути. И естественно – ее имя, только оно оказалось таким обычно-советско-рабочим, что абсолютно ей не шло, и вообще непонятно было, можно ли из всех имен на свете подобрать для нее подходящее.

Я называла ее ребенком. Называла – эльфом.

Через какое-то время у меня появилось иллюзорное, но стойкое ощущение, что я ее знаю.

И странности, конечно, – но на них я тогда не обращала особого внимания. Не было времени.

Однажды мой эльф пришел и сказал, что у озера были русалки.

– Какие русалки? И зачем тебя вообще к озеру понесло?

– Они танцевали и пели. На берегу.

– Господи. Это даже не озеро. Это водохранилище. Чтоб больше одна туда не ходила.

Ну да; и кроме русалок, что-нибудь да было. Как-то ночью мы сидели на кухне, и она сказала, что слышит музыку. Тишина стояла ватная, даже холодильник не гудел.

– Это от соседей.

– При чем здесь соседи? Это твоя музыка. Собственная.

Она вроде бы даже была довольна. Тогда на ее лице впервые появилась улыбка, которую я не любила. Будто она знает что-то, и знает, что я в это никогда не поверю, и за это меня жалеет.

Меня это не слишком беспокоило. Беспокоишься о чем-то неадекватном – но ей все это было абсолютно адекватно, если вы понимаете, о чем я. Мне она сама казалась ненамного реальней русалок на озере.

Как-то я увидела, что она рисует. Наклоняться над плечом – вообще входить в комнату, когда ее прижимало и она хватала карандаш, как сердечник хватает пузырек с нитроглицерином, – я зареклась очень скоро. Мое, нельзя, не пущу. Ладно; не очень-то и хотелось. Но когда она уходила из дома, я, как вор, тайком вынимала эти рисунки и смотрела.

Страшнее всего были птицы. Невероятно натуральные комки серых и черных перьев, заштрихованные так, что любой психолог испугается. Глядя на этих птиц, я отчетливо понимала – если сейчас она не вернется домой, я не буду знать, где искать.

Просто – не найду никогда.

– Ну и где тебя носило?

– Ну, – кокетливая, чуть извиняющаяся улыбка. – Ну… ты же знаешь.

– Вот именно, что я не знаю ни хрена! Ты время видела?

– Ну… у меня сотовый сел. Не сердись.

Мне всегда приходилось приезжать обратно. И в какой-то момент, помнится, меня так измотало вечное зависание между двумя странами, что я решила остаться хоть где-то, но – приземлиться уже. Сколько можно.

Тем более что – огромная квартира стоит пустая, после смерти отца и Саньки. Платить за воду и газ – это не то что по четыреста евро выкладывать за маленькое студио на улице Депар позади метро «Монпарнас».

Я решила жить дома.

Жить не вышло.

Было у меня – вроде как у той девочки из страшной истории с зеленой пластинкой. Всякий раз, как я уезжала, я кого-то не заставала по возвращении. Сначала бабушки. Потом Саньки. Потом отца. Однажды я себя спросила – а уехала бы я, если б знала?

И не смогла ответить.

Потому что там… ну что рассказывать, если я в «Шарль де Голле» начинала плакать от запаха моющего средства в коридоре – потому что это был мой запах; потому что нигде, кроме Франции, таким средством не пользуются. Там я будто… становилась собой.

И если совсем честно – я-то в чем виновата? Если кто и виноват, так наша российская армия. И отец – потому что не сумел отмазать. Я же говорила им. И Канада была вполне реальным вариантом. Конечно, беженцам на первых временах трудно, и без языка – труднее. Но все равно лучше, чем…

Чем бродить невидимым по дому.

А отец… Ну да, сердце. Не из-за меня ведь, из-за Саньки. Если б можно было нас поменять местами – поменял бы, конечно. Но тут уж ничего не поделаешь. Смерть всегда рождает вину – надо чем-то заполнять пустоту, только стоит ли эту вину тянуть на себя? Кому от этого польза?

Эльф мой рассказал как-то… то ли сказку, то ли что, откуда она это взяла – не знаю. Про город теней. Про людей, которые мучаются всю жизнь, не зная отчего, а причина проста – они где-то потеряли свою тень. И если такой человек дойдет до города, где все оставленные тени собираются и ждут хозяев, – тогда он почувствует себя полноценным. Почувствует, что значит жить. Для меня этот город – там, всегда там был. В нем я чувствую себя питекантропом из учебника биологии, который поднимает голову, распрямляется и становится человеком.

Некоторые люди рождаются в чужом теле; это бывает, я с такими знакома. Мне не повезло: я родилась в чужой стране.

Она появилась, когда у меня не было ничего. Ничего – за что зацепиться, о чем написать хоть строчку в мысленной книге мемуаров. Работа – на автомате, путь домой – все время одним и тем же трамваем, по одним и тем же дворам. Кофе паршивый, единственная радость – полночный сериал. (А в Париже осень сухо пахнет жареными каштанами; и у выходов из метро – печеной кукурузой, и яркими, ломкими листьями на ветру, и теплым, масляным духом булочных. Холодает; в кафе зажигают радиаторы, вносят столики внутрь…)