Корнелия Функе - Чернильная смерть

Минерва действительно принесла чай, далее с маленьким кусочком лимона. Снаружи доносился детский смех, как будто все в этом мире было в полном порядке. «Наведи в нем порядок, Фенолио! — думал он. — Лоредан права. Эту историю все еще сочиняешь ты. Змееглав отправился к Озерному замку, а Мортимер ждет его там. Перепел готовится к лучшей своей песне. Создай ее! Допиши до конца роль, которую Мортимер играет с такой отдачей, словно родился с придуманным тобою именем. Слова снова тебе повинуются. Книга у тебя. Орфей забыт. Это твоя повесть. Приведи ее к счастливому концу!»

Да, у него все получится. И сеньора Лоредан наконец прикусит язык и начнет относиться к нему с подобающим почтением. Но сперва нужно задержать Змееглава (и забыть о том, что это ее идея).

Снаружи шумели дети. Розенкварц шептался со Сланцем, который пристроился между остро заточенных перьев и во все глаза глядел на Фенолио. Минерва принесла суп, а Элинор косилась на него из-за перегородки, как будто он ее оттуда не видит. Но вскоре Фенолио перестал замечать все это. Слова повлекли его за собой, как в былые времена, он мчался на их чернильно-черных спинах, слепой и глухой ко всему окружающему, и слышал только скрип колес по замерзшей земле и внезапный треск черного лакированного дерева. Вскоре стеклянные человечки уже обмакивали ему перья вдвоем — так быстро полились слова на бумагу. Великолепные слова. Фирменные слова Фенолио. Ах, он уж и забыл, как опьяняют буквы, — никакое вино с ними не сравнится…

— Чернильный Шелкопряд! — Фенолио раздраженно поднял голову. Он был сейчас далеко в горах, на пути к Озерному замку, и чувствовал отекшее тело Змееглава как свое собственное…

Перед ним стоял встревоженный Баптиста. Горы растаяли. Фенолио снова был в пещере, среди разбойников и голодных детей. Что случилось? Неужели Черному Принцу снова хуже?

— Дориа вернулся из разведки. Мальчик еле дышит, он, похоже, бежал всю ночь. Говорит, что Зяблик направляется сюда, он проведал о пещере. Откуда — никто не знает. — Баптиста потер рябые щеки. — У них собаки. Дориа говорит, они будут здесь сегодня к вечеру. Надо уходить.

— Уходить? Куда?

Куда они пойдут с кучей истосковавшихся по дому детей? По лицу Баптисты Фенолио видел, что разбойники тоже не знают ответа.

Ну вот! Что теперь скажет всезнающая мадам Лоредан? Можно работать в такой обстановке?

— Скажи Принцу, что я зайду к нему сейчас.

Баптиста кивнул. Едва он отошел, к Фенолио подбежала Деспина. Личико у нее было испуганное. Дети сразу чувствуют, когда что-то не так. Они привыкли угадывать то, чего им не говорят.

— Иди сюда!

Пока Розенкварц обмахивал кленовым листом свеженаписанные слова, Фенолио взял Деспину на колени и погладил по светлым волосам. Дети… Фенолио многое прощал своим злодеям, но, с тех пор как Свистун стал охотиться на детей, он хотел одного: поскорее написать ему смерть, причем жестокую. Ах, почему он не сделал этого раньше! Но со Свистуном придется подождать, как и с песнью о Перепеле. Куда деваться с детьми? Соображай, Фенолио, скорее.

В отчаянии он потер морщинистый лоб. Неудивительно, право, что мысли прочерчивают на лбу такие борозды.

— Розенкварц! — крикнул он. — Сходи за Мегги. Скажи, чтобы читала то, что я успел написать. Ничего, что незакончено. Пока хватит и этого!

Стеклянный человечек так резво помчался исполнять поручение, что опрокинул вино, принесенное Баптистой, и одеяло Фенолио окрасилось алым, как будто его залили кровью. Книга! Фенолио поскорее вытащил ее из-под мокрого одеяла. « Чернильное сердце ». Название ему до сих пор нравилось. Что случится, если эти страницы отсыреют? Может быть, весь его мир начнет разлагаться? Но бумага была сухой. Только угол обложки немного подмок. Фенолио потер его рукавом.

— Что это? — Деспина вынула у него из рук книгу. Ну конечно! Откуда ей знать, что такое книга? Она ведь выросла не в замке и не в доме богатого торговца.

— Здесь хранятся истории, — сказал Фенолио.

Он слышал, как Эльфогон сзывает детей, слышал возбужденные голоса женщин, начинающийся плач. Деспина испуганно прислушалась, но снова отвлеклась на книгу.

— Истории? — Она полистала страницы, как будто ждала, что с них посыплются слова. — Какие? Ты нам их рассказывал?

— Эти — нет.

Фенолио мягко вытянул книгу из рук Деспины и посмотрел на страницу, которую она открыла. Оттуда глядели его собственные слова, написанные так давно, что звучали как чужие.

— Что это за история? Ты мне ее расскажешь? Фенолио смотрел на свои старые слова, написанные тем Фенолио, которого больше не было, Фенолио, чье сердце было моложе и легкомысленнее. «И не так тщеславно» — добавила бы, наверное, сеньора Лоредан.

«О краях к северу от Омбры рассказывали чудеса. Никто из жителей города не видел их своими глазами, но все знали о них из песен. Когда крестьяне хотели на несколько драгоценных мгновений забыть о тяжком труде, они воображали, что стоят на берегу озера, в чью зеркальную гладь будто бы любят смотреться великаны. Они представляли себе, как всплывают на поверхность живущие там русалки и забирают их к себе во дворцы из жемчуга и перламутра. Пот тек по лицам крестьян, но они тихонько напевали песни о горах, накрытых снежными шапками, и о гнездах, которые люди построили на огромном дереве, когда великаны начали воровать их детей».

Гнезда… Огромное дерево… Воровать детей… Да, это оно!

Фенолио схватил Сланца и посадил на плечо Деспине.

— Сланец проводит тебя к маме, — сказал он. — Мне нужно к Принцу.

«Сеньора Лоредан права, Фенолио! — думал он, торопливо пробираясь через толпу перепуганных детей, плачущих матерей и растерянных разбойников. — Ты глупый старик, мозги у тебя затуманены вином, и ты не помнишь собственную повесть! Орфей, наверное, теперь больше знает о твоем мире, чем ты».

Но тщеславие, жившее у него где-то между лбом и грудиной, сразу возмутилось. «Да как же тебе все их помнить, Фенолио? — зашептало оно. — Их просто слишком много. Такая уж у тебя неисчерпаемая фантазия».

Да-да, он тщеславный старик, и не спорит с этим. Но разве для гордости совсем уж нет оснований?

Мортола сидела на тисовом дереве. Черное оперение сливалось с темными ядовитыми иглами. Левое крыло у нее болело. Слуга Орфея чуть не сломал его своими толстыми пальцами, сороку спас лишь клюв. Она в кровь расклевала ему безобразный нос и каким-то чудом выпорхнула из палатки, сама не веря, что уцелела. С тех пор она не могла летать далеко, но хуже было другое — ей не удавалось стряхнуть птичий облик, хотя она давно уже не глотала зерен. Когда она в последний раз была человеком? Два, три дня назад? Сорока дней не считала, она думала только о жуках и личинках (жирных, белых личинках!), о зиме и ветре да о блохах в перьях.