rain_dog - Еще одна сказка барда Бидля

Она несколько секунд смотрит на меня, а потом вдруг… или мне только кажется, будто бы я замечаю понимание в ее глазах.

- Гарри, он тебе нравится, да?

Я даже, кажется, забываю дышать от изумления.

- Я, я… да как ты…, - но тут же сдаюсь. - Герми, я и сам не могу понять. Но мне противно видеть себя таким, какой я сейчас. А он…, - нет, я сам не верю, что произношу следующие за этим слова, - а он, он красивый, нет, не то, чтоб…, но на него мне хочется смотреть. Все время. А я…

И опускаю голову. Ведь это странно, правда? То, что она сразу догадалась, а я вот не мог признаться себе в этом так долго. Она, как ни в чем не бывало, советует мне налегать на каши, хлеб и бананы, улыбается так ободряюще, обещает, что никому-никому не скажет. В конце-концов, я про них с Роном тоже знаю достаточно. А вот про себя и Северуса не знаю ничего.

И когда она уходит, я прошу у Добби бананы. И кашу. А потом еще суп. С хлебом. Побольше. И заталкиваю все это в себя, пока мне не становится нехорошо. И все это время пытаюсь додуматься хоть до чего-нибудь вразумительного. Что вообще происходит между мной и Северусом? Мы продолжаем спать вместе - он обнимает меня или хотя бы держит за руку - мне кажется, иначе я не мог бы заснуть. Иногда я, видимо, зову его во сне, потому что, просыпаясь на несколько секунд, чувствую, как он гладит меня и шепчет, что все хорошо, что он здесь, что со мной ничего больше не случится. И легко целует меня - в висок или в макушку. Как ребенка. Почему он делает это? Я нахожу вполне очевидное объяснение - он заботится обо мне, как делал это практически всю свою сознательную жизнь. Он должен меня вылечить, так как никто кроме него не может это сделать. Его гложет вина за то, что ему пришлось сделать со мной в Греймор-хилл. Значит, когда я окончательно выздоровею, он попросту пожелает мне счастья и отправит в факультетскую спальню? Казалось бы, все разумно, но почему я боюсь даже подумать об этом? О том, как поблагодарю его за то, что он спас мне жизнь, в сто первый раз заверю его в том, что он ни в чем не виноват, и отправлюсь восвояси, навстречу розовым мечтам о счастливой жизни. Но эта вполне очевидная мысль так ужасает меня, что я немедленно покрываюсь холодным потом. Я не смогу так. Я не смогу.

Осталось найти ответ на вопрос почему? Почему меня, парня восемнадцати лет, так пугает мысль о том, чтобы просто вернуться к нормальной жизни? Влюбиться, например, в Джинни, или еще в кого-нибудь? Но мне даже тошно представить себе, как какая-нибудь девчонка станет лезть ко мне, дотрагиваться изящными пальчиками с безупречным маникюром до моих рук, покрытых сеточкой шрамов, прикасаться к моим вечно искусанным губам своими - свежими, пухлыми, сладко пахнущими помадой. Меня передергивает, и я понимаю, что если немедленно не изгоню эти картинки из своего сознания, все только что съеденное попросится наружу. А потом представляю себе его - как он склоняется надо мной, отводит отросшие за это время пряди моих непокорных волос со лба и целует - медленно, настойчиво, заставляя мои губы приоткрыться навстречу его красиво очерченным губам, языку - и тут я впервые за столь долгое время ощущаю, как меня словно толкает волна жара, зарождающаяся где-то внизу живота… Я хочу его? Бред! Я не могу этого хотеть. Как я могу? Он же насиловал меня! И понимаю, что для меня это абсолютно неважно. Неважно, и все! Или это магия ритуалов каким-то образом превратилась в это необъяснимое желание? Но мое тело не лжет - я хочу, чтобы он касался меня, и вовсе не так невинно, как это происходит сейчас. Я будто чувствую жажду, всем телом, хочу касаться его рук хотя бы кончиками пальцев, чувствовать его дыхание так близко… Мерлин! Что мне делать? Я же никогда не смогу даже сказать ему об этом! И потом - мое тело отвратительно! Эти кости, ребра, шрамы… А он… Он кажется мне совершенным. Если бы я сказал это Рону, о, да, вот кто напомнил бы мне и про крючковатый нос, и про хищный профиль, и глаза, прожигающие насквозь и при этом ничего не выражающие! Но это все неправда! Я вспоминаю его руки, изящные запястья, тонкие пальцы. И все его тело - такое недостижимо прекрасное, сильное… Вряд ли он захочет видеть рядом с собой такого урода, как я. А потом - он намного старше меня, нет, это здорово, что он старше, но ведь я для него, должно быть, глупый мальчишка. Ничего не знающий, не имеющий ни малейших познаний хоть в какой-нибудь области, ничего толком за всю жизнь не прочитавший. О чем ему говорить со мной? Но сейчас он же говорит! И мне не кажется, что ему скучно со мной, хотя, конечно, он же практически всегда мне что-то рассказывает. Может быть, ему нравится хотя бы то, что я умею слушать? Я же не могу попросить у него список литературы на лето, в очередной раз выставив себя дураком! Хотя нет, он же слушал меня, когда я рассказывал ему о последнем крестраже, ну, не о себе, разумеется, а о Диадеме. Причем был уверен, что Рон с Герми ему в общих чертах уже все пересказали. Но он почему-то хочет услышать все от меня - и я рассказываю ему про полупрозрачные виски мертвой Лукреции, про дни под теплым лазурным небом, проведенные нами в тени апельсиновых деревьев, шатрах, на веселых солнечных равнинах в ожидании ее смерти, про дрожащий отсвет свечей в часовне, про замершее время.

- Жоффре, - задумчиво говорит он, и у меня перехватывает дыхание от его интонации. - Гоффредо. Что ж, тебе подходит.

Я хочу, что он так же жарко шептал и мое настоящее имя.

Я не намерен так просто сдаваться. Видимо, жизнь все же возвращается ко мне - я же никогда раньше не был плачущим нюней, не ныл, не размазывал сопли кулаком. До того, как началась вся эта дурацкая история с крестражами. Я не плакал даже тогда, когда похоронил родителей, но устроил истерику сразу же после первого ритуала. Может быть, поэтому он и чувствует себя виноватым? Он же знал, каким я был раньше. Он знал меня всю жизнь… Северус, ты все, что у меня есть… Это правда. Интересно, а я у тебя есть? Я не знаю. Но мне бы хотелось узнать.

Так что на следующий день я прошу его разрешения брать книги из его кабинета, предусмотрительно умалчивая о том, что пару из них собираюсь использовать в качестве гантелей. И демонстрирую такую прожорливость, что Добби не нарадуется на меня. И хожу по спальне, как заведенный, зеленея от надежды, что мышцы мои так восстановятся быстрее. Потому что я хочу знать. Потому что что-то во мне не верит во все эти разумные аргументы про заботу, вину и лечение. Я же вижу, что он не хочет отпускать меня от себя. Почему?

* * *

А тем временем наступает июнь, и в один из дней Северус, как ни в чем не бывало, спрашивает меня, не хочу ли я проведать друзей. Наверное, у меня от удивления глаза в пол-лица, потому что он улыбается и молча указывает мне на небольшую серебряную подвеску, висящую у него на шее.