rain_dog - Летучий корабль

Оказавшись на ярком свету, мы непривычно моргаем, поправляем одежду и молча идем вперед, я выкупаю билет, а Рыжий, просто чтобы чем-то занять себя, тем временем изучает расписание, чтобы в итоге сообщить мне, с какого пути мне отправляться. Мы садимся на лавку, стоящую на перроне, и у меня такое чувство, будто сейчас мы с ним прощаемся на всю жизнь. А он вдруг задает мне совершенно неожиданный вопрос:

- Скажи мне, Гарри, а та штука… ну та, что подарил тебе Довилль, она при тебе?

Я испуганно хватаюсь за шею, ощущая сквозь рубашку под пальцами крупные звенья цепочки.

- Да, а что?

- А то, — бросает он почти зло, — мы затеяли весь этот балаган, а ты тащишь с собой вещь, по которой он легко отыщет тебя! Мы с Герми рискуем тюрьмой, а ты везешь с собой эту дрянь!

- Рон, — я пытаюсь защищаться, но отчего-то уверен, что на этот раз проиграю. — Я ее проверял, на ней ничего нет.

- Гарри, послушай, — Рон наклоняется ко мне ближе, чтобы никто из проходящих магглов не смог услышать даже обрывки нашего разговора. — Мы с тобой как маги — сущие дети по сравнению с Довиллем. А если на ней чары, которых ты не можешь распознать? Добром тебя прошу — избавься от нее!

- Я не могу ее выбросить, Рон.

Я крепко сжимаю жемчужину через ткань. Я же не отдам ее? Он же не может меня заставить? И в то же время… я подвергаю их обоих такой опасности… Если на жемчужине действительно скрытые чары — да что там, я недавно сам накладывал необнаружимые чары на тело, которому предстоит стать мной на похоронах — если все это так, то Довилль найдет меня, где угодно, а Рон и Герми окажутся соучастниками преступления.

- Отдай, Гарри, — повторяет Рон свою просьбу, которая звучит сейчас, словно приказ. — Ты же решил избавиться от своего прошлого. Вот и избавляйся. Я не прошу тебя выбросить ее — можешь оставить ее мне, я сохраню. И знаешь, — тут он смотрит на меня неожиданно весело и хитро, словно мы все еще в школе и просто затевает очередную проказу, — знаешь, а напиши-ка ты какую-нибудь предсмертную записку… Если будут докапываться, мы им это предъявим. Нет — сохраним в тайне. Идет?

И мне, идиоту, вдруг тоже отчего-то становится весело. Будто в трансе я снимаю с шеи прощальный подарок пиратского капитана — в мертвенном и чужом освещении маггловского вокзала жемчужина словно теряет бесчисленные оттенки розового, перламутрового, скрывая то тепло, что все это время щедро отдавала мне — и я почти без сожаления наблюдаю, как цепочка скручивается колечками на подставленной ладони Рона. Будто озерцо ртути в его руке.

- А что написать? — спрашиваю я, доставая блокнот.

- Ну, не знаю, — он как-то несмело улыбается, пряча в нагрудный карман свою добычу. — Что там полагается писать в подобных случаях? Прошу никого не винить… Не вижу больше смысла…

- Подожди, я, кажется, знаю.

И на вырванном из блокнота листочке я аккуратно вывожу почерком покойного Поттера строфы, которые начинаются с совсем простых слов: «Любимых убивают все…» И впервые в этом прощальном письме называю ЕГО любимым…

Я занимаю место в вагоне и прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы яркий свет внутри не мешал мне видеть Рона, все еще стоящего на перроне. И еще долго, когда его фигура и сама станция начинают медленно двигаться, ускользая куда-то вправо, я стараюсь не потерять его из виду. Не потерять его из виду, не дать ему уйти из моей жизни…

Свет в вагоне меркнет, пассажиров по ночному времени совсем мало. В тусклом свете ламп я устало откидываю голову на спинку мягкого кресла и прикрываю глаза. Вот и все. То, к чему я шел все эти месяцы, наконец, завершилось. Я уезжаю из Англии, из Магического мира, из немагического… От всех тех, кто знал и любил меня когда-то. От всех, кто знал и не любил… Им не догнать, не найти… И только мои воспоминания едут со мной, не нуждаясь в билете.

Мой поезд прибывает на Северный вокзал Парижа глубокой ночью, я беру такси и сразу же еду в аэропорт, чтобы взять билет на ближайший рейс. Мне все равно куда. Это оказывается Осло, но, думаю, в те несколько дней, что наступают вслед за моим бегством, это не имеет ни малейшего значения.

Я никогда так не боялся в своей жизни. Когда экспресс, на который посадил меня Рон на станции Сент-Панкрасс медленно отходил от перрона, я даже чувствовал что-то похожее на радость, освобождение. Будто вот-вот — и все закончится. Я дремал в уютном полумраке вагона, временами ощущая, как от скорости, набираемой поездом на отдельных участках пути, закладывает уши. И практически ни о чем не думал. Только облегчение: мы справились, все позади. Та жизнь, которой я так отчаянно хотел положить конец, прервалась, ушла глубоко на дно Темзы, упокоилась в мутных речных водах. А ил и грязь устремились ей навстречу. Прощай, Поттер. Теперь мальчик с волшебной палочкой в руках может жить в веках, в памяти потомков, ну где еще живут вот такие? А я, я реальный, живой — я могу теперь просто встать и уйти. Нет, сесть в вагон и уехать… Когда поезд отходит от Сент-Панкрасс, я еще не могу радоваться по-настоящему. Я убеждаю себя, что просто устал, что утром я поеду дальше, да, потому что оставаться на месте в первое время беглецу не стоит, но вот потом, да-да, обязательно, уже через пару дней, когда я собью со следа возможную погоню, да, вот тогда я вдохну полной грудью и скажу: «Ну, здравствуй, моя новая жизнь!» И в ней назову себя мистер Эванс.

Я еще радостно озираюсь, впервые в жизни оказавшись в кресле самолета, смотрю в окошко иллюминатора, чтобы не пропустить тот момент, когда машина оторвется от земли, ощущаю, как в воздух меня поднимает не колдовская метла, а обычная маггловская техника, разглядываю изнанку облаков, напоминающую мне то ватные хлопья, то густо взбитые сливки, с интересом поглощаю еду, которую разносит стюардесса. И легко позволяю любопытству вытеснить страх, который уже начинает копиться в груди, в эти первые часы моей теперь уже обычной жизни. И когда мы приземляемся, и потом, на стойке регистрации в отеле, находящемся на полпути между аэропортом и центром города, я еще держусь, думая, что то, что все больше и больше начинает давить на меня — это просто усталость, что мне надо всего лишь выспаться, пару часов, не больше, а потом можно будет прогуляться, посмотреть город, а на следующий день ехать дальше. Все равно, куда, петляя по незнакомой мне стране, заметая следы.

Я еще бодр, когда включаю телевизор в своем номере, когда иду в душ, прячущийся за стеклянными створками раздвижных дверей. Но вот все больше и больше накатывает какое-то безразличие, изнеможение, спать, спать… И я, наконец, опускаю голову на подушку, рассеянно щелкаю пультом, просматривая каналы, и так и проваливаюсь в сон под мерный рокот новостей, читаемых на совершенно непонятном мне языке. И мне кажется, что это работает радио в моей машине, хотя я не понимаю, почему оно никак не отключается — ведь двигатель, набравший воды, уже давно заглох. И хотя окна в салоне подняты, внутрь начинает сочиться вода — мутная, грязно-желтая. Странно, что я могу различить ее цвет, ведь сейчас ночь, думаю я совершенно спокойно, хотя и понимаю, что так и сижу внутри моей медленно погружающейся на дно Тойоты, и знаю, что мне не выбраться. А вода все прибывает, она уже добралась до рулевой колонки, я вижу, как она плещется на уровне груди, но не могу ощутить ее. И продолжаю дышать, когда она наполняет весь салон до самого потолка. Дышать и смотреть на едва различимую сквозь водную пелену панель управления. Просто сижу, не двигаюсь — и не могу умереть. И понимаю, что теперь так будет всегда, что я навечно погружен в толщу вод, что пройдут годы, а я останусь здесь, на дне — скованный, неподвижный, ни живой, ни мертвый.