Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Несколько опамятовавшись, Золотинка заподозрила в этом жутком недоразумении блудливую руку Карася, который если и не прямо направлял усердие Поглума, то присутствовал при его безумствах как сочувствующий зритель. Карась исчез. Во дворе все смешалось. Сторонники Рукосила расползались, и их было больше, чем курников, которые пребывали в замешательстве, лишенные представления о том, что произошло и происходит.

Виноватый Поглум тащился позади Золотинки, а потом отстал. Когда он появился в караульне, узники и охрана, не чинясь между собой, без разбору хлынули вон, оставляя в распоряжении зверя столько пространства, сколько должно было ему хватить для любых проявлений разнузданного нрава.

И Поглум не замедлил его выказать. Не рассчитанная на размеры голубого медведя сторожка затрещала, когда он сунулся в дверь и застрял плечами. Он наддал… И под грохот рухнувших стен вышел на волю, унося на голове крышу, а на плечах одверье.

Золотинка поджидала его у костра, откуда бежали все, способные унести ноги.

— Так-то ты терпишь? — встретила она медведя.

— А что? — затравленно спросил Поглум, озираясь и скидывая с себя обломки брусьев.

Рассвет окрасил небо в пронзительные тона, и повсюду проступили следы ночного погрома. Однако крепость стояла незыблемо, не понесли урона сложенные из камня стены; разгром, постигший все преходящее, уже не производил подавляющего впечатления, как в темноте ночи. Побитые градом лошади среди разваленных повозок, неубранные тела мертвых словно бы стали меньше, незначительней в виду громады нового дня. Все тот же без перемены ветер, свистевший в худых крышах, затянул половину небосвода иссиня-черной клубящейся тучей, рыхлый испод которой пронизывали лучи восходящего светила.

— Не хватило бы градом, — заметил кто-то из стражников.

Сыпануло сухим листом — ничего похожего на град, на его жестко вычерченные, косо упавшие столбы, которые подпирают тучу. Пожухлая листва вперемешку с обломками веток, кусочками коры — всякий древесный дрязг в мутном замедленном падении.

— Едулопы, — приглушенно прогудел Поглум.

Золотинка обернулась:

— Ты откуда знаешь?

— Бабушка сказки рассказывала, — пробормотал Поглум, вперив пристальный взгляд в неуклонно растущую тучу.

Ближе к земле едулопы растеряли сходство с листвой. Они уже не кружились вихрями, а тяжеловесно падали. Раздались разрозненные хлопки.

— Поглум, это опасно? Кто такие? Что это — едулопы? — говорила Золотинка, тревожно озираясь.

— Во всяком случае, бабушка никогда не поминала, чтобы едулопы шли на засолку, — мрачно отвечал Поглум.

Вдруг — все равно вдруг! — прямиком с поднебесья увесистый едулоп угодил в середину обширного кострища. Ухнул — пригасший костер полыхнул клубами горячего пепла, так что и Золотинка, и Поглум отпрянули. То, что билось в жарких углях, съежилось и затихло. Густо оседающий пепел покрывал место самосожжения седым саваном.

На грязную мостовую под ноги приглушенно хлопнулась голова. Не треснула — хотя с мгновенным содроганием Золотинка успела пережить это в воображении, — а смялась с невозможной гримасой и упруго подскочила, расправившись чертами лица, и распахнула глаза. Переворачиваясь, ударяясь о камни густыми рыжими патлами, а то и прямо носом, который каждый раз плющился, голова скакала, успевая при этом, к ужасу Золотинки, зыркать по сторонам. На месте шеи, где следовало ожидать хаос перерубленных, хлещущих горячей кровью жил, бледнела землистая кожица. Заскочив на обод колеса, башка прыгнула еще выше и сквозь изорванную градом рогожу провалилась в кибитку.

Падали руки и ноги, ягодицы, ступни, носы, пальцы, уши. Жестко хлестнуло костяным градом зубов. Шлепнулся Золотинке в щеку и отскочил совершенно круглый, с жемчужным отливом, глаз, пал на мостовую, и без промедления был раздавлен рухнувшим на него с неба безобразным комом зеленоватого мяса — брызнул.

Омерзительный озноб заставлял Золотинку отряхиваться от воображаемых прикосновений, шарахаться, чтобы избежать падающей, летящей по небу косяками нечисти. То же самое происходило по всему двору. Едва вырвавшиеся из тюрьмы послужильцы Рукосила оказались готовы к отвратительной напасти не больше курников — в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.

Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, пытаясь вырваться, прежде чем осознала, что за капкан ее ухватил. Три разномастных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом. В бугристом сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, однако стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Паук держал Золотинку цепким захватом одной руки, другая шарила в воздухе, хватая пустоту, а третья конечность тянула в сторону, шкрябая по неровностям мостовой.

Растерянно подвывая, Золотинка приплясывала и судорожно дергала широко раскиданную тройчатку. При этом частью сознания она отмечала беспрестанную самовозню: паучьи руки смещались одна относительно другой, от тряски свалился глаз и устроился в кожистой впадине, ухо сползало, отыскивая более естественное положение. В горсти третьей конечности появились собранные на мостовой зубы, они расползались по руке, как крупные жуки, и, не находя себе лучшего применения, начинали пристраиваться на кончиках пальцев, образуя чудовищный орган: руку-пасть.

— Поглум! — вскричала Золотинка, изнемогая. — Поглум!

Голубой медведь не исчез. Он высился среди всеобщего безобразия, как снежная гора над взбаламученной ненастьем равниной. И с замечательным достоинством озирался, приглядывался к дальнему концу площади, где очень уж верезжала женщина, и обращал изучающий взор на мучения Золотинки, чтобы завести потом глаза вверх, уставив их на крутую кровлю крыши — там, цепляясь за обнаженные стропила, копошились мелкие и крупные уроды. Потом, задержавшись внимательным взглядом на снабженной отростками рук голове, что раскачивалась на оборванном оконном ставне, Поглум поднимал нос к мрачно клубящимся тучам и в полном соответствии с худшими своими опасениями убеждался, что зловещий листопад продолжается без перемены. Долго-долго, не выражая чувств, разглядывал он вихри желто-зеленого мусора.

— Поглум! На помощь! — взывала Золотинка, теряя силы.

— Я терплю! — обронил тот, не оглянувшись. — Ты сказала терпеть, и я терплю.

По горбатой спине медведя, хватаясь за шерсть, поднимался довольно развитый урод, который состоял из поджарых ягодиц с посаженной на них головой, непарных рук и одной густо поросшей волосами ноги с толстыми, как колода, икрами. Не находя себя иного дела, нога часто лягала медведя, тот поеживался и терпел. Но когда предприимчивый не по разуму едулоп свел руки на необъятной шее и вознамерился душить, терпение Поглума лопнуло, и он, вызверившись, прихлопнул уродца, как надоедливое насекомое. Брызнула буро-зеленая тина, медведь брезгливо стряхнул раздавленные остатки нечисти.