Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Значит, думал далее Рукосил, раз в сутки каждая из картин, расположенных на дневной стороне покоя, приобретала особенное, как бы закрепленное за этим часом значение. Блестящее открытие! Но дальше, как видно, не заладилось.

Картины, как убедилась Золотинка, изображали змея Смока в разных положениях и обстоятельствах. Вот солнце высвечивает два изображения справа от входа (то есть три четверти часа назад Рукосил вошел в палату).

Живыми красками горела скалистая долина с городами и весями, левый край картины ушел в тень. Большая часть второго полотна оставалась пока во мраке, время его еще не настало. Однако это не мешало Золотинке хорошо видеть и то, что попадало на свет, и то, что нет. Яркостью красок, тщательным тонким письмом картины походили скорее на открытые в далекий мир окна. Только под окнами этими — как кстати! — имелись подписи, призванные растолковать зрителю его впечатления. И Золотинка, наклонившись ближе, легко читала объяснения к картинам, развешанным не здесь, а в палате.

Левое «окно» открывало вид на долину: воспарившие в небо птицы замерли неподвижной рябью. Мелкая надпись на вделанной в нижнюю перекладину рамы пластине перечисляла подробности: «Долина реки Рынды. Перед глазами Трахтемирова пустынь. У ворот тележка отца-настоятеля Аполинария. Возле колодца келарь отец Курк и служки. Дорога по ущелью ведет в село Бояры, на дороге паломники. На взгорье справа город Трилесы, виден шпиль церкви святого Ваги».

Заслоняя нижний обрез картины, Рукосил читал эти бесполезные и, вероятно, давно уже устаревшие указания (трудно было предположить, чтобы отец настоятель томился перед воротами и по сей час), а Золотинка глядела на глядящего Рукосила.

Ее пытливый взгляд блуждал по окрестностям, сомнения побуждали ее искать то, чего нет… И она нашла. Нашла не там, где искала, но все равно нашла, настороженно покосившись на Рукосила, который присутствовал подле нее в изображении.

Змей! Незаметный из-за птиц, которые летели на первом плане, над самой Трахтемировой пустынью. А змей парил в вышине над взгорьем, над далеким городом Трилесы и потому казался даже меньше пернатых. Напрягая зрение, чудовище можно было узнать в размытой расстоянием мошке по длинной шее и костлявым, не птичьим крыльям.

Вот оно что! Не указанный в подписи змей на картине был. Заметил ли это Рукосил? Маленькое полотно выше — нужно было хорошенько задрать голову, чтобы разглядеть его на стене коридора, — изображало Рукосила в тот краткий миг, когда он перебегал от одной картины к другой: потные волосы слиплись, задиристые усы торчали вкривь и вкось, щеки пошли пятнами, гримаса безумия на лице… Вряд ли он нашел.

Следующее полотно, что предстало глазам Рукосила, называлось «На распутье». Свет и тень рассекали его пополам. Оно изображало змея в полете, как если бы кто-нибудь забрался на спину чудовища и глядел через его голову на громоздившиеся внизу горы. Полное название картины содержало нудное перечисление горных достопримечательностей. Вершины, провалы, ущелья, реки, урочища плохо укладывались в голове. Золотинка двинулась вслед за Рукосилом дальше и обошла вместе с ним палату.

Полчища змеев парили над миром, торжественно восседали среди горных развалин, погружались в пучины моря. Верно, это был один и тот же змей, Смок, хотя шелудивую морду его Золотинка едва бы сумела отличить от другой змеевой образины. То какой-то ободранный, грязновато-розовый, то замшелый, зеленоватый, тускло-черный, то обросший раковинами и водорослями — змей, видно, менялся, обновляясь и перенимая господствующую окраску эпохи. Вряд ли он оставался неизменен в течение бесконечной гряды веков.

Древние считали, что змею три тысячи лет, ссылаясь при этом на незапамятные предания. Но и сами древние стали давно преданием, так что нынешним мудрецам вольно было дать Смоку и пять, и семь тысяч лет от роду. Были такие, что называли — в меру своей дерзости! — семьдесят тысяч лет. Смок был стар, как земля, как земля бессмертен, обновляясь и возрождаясь после каждой линьки раз в триста лет. И безмерно, непостижимо одинок, пережив сородичей не на эпоху, не на две, а на вечность.

Золотинка с ее воображением, с острым ощущением нечеловеческих свойств пространства и времени, живо чувствовала мертвящий холод, который источала гладкая, необыкновенно тщательная в подробностях живопись Солнечной палаты. Одна, две… десять, двадцать картин — и можно было постигнуть тот равнодушный взгляд, каким смотрел на мир утомленный тяжестью веков змей, — без радости, без гнева, без любопытства… без ощущения сопричастности с этой жизнью, которая ведома всякому, кто смертен. Бессмертный словно бы и не жил. Взгляд его скользил по поверхности явлений, ничего не задевая, не отличая важного от неважного, существенного от случайного. Без сочувствия, без презрения змей глядел, как копошатся однодневные мошки — люди и звери, всякая мелкая и крупная нечисть болот и лесов, по недоразумению притязающая на родство с властелином времени и пространства. Вот откуда эта мешанина (необязательность событий, времен и частностей), которая отличала выставку картин Солнечной палаты!

Вот улица, и она, как чувствовала Золотинка, всплывала из тьмы времен: картина запечатлела давно исчезнувший с лица земли город, исчезнувший народ и государство. На это указывали глинобитные постройки без окон, грубо сшитые одежды, обилие дерева и полное отсутствие железа. Выхваченный из бездны прошлого миг застиг людей среди судорожного потрясения, они разбегались от взора зрителя, обратив к нему спины; кто упал, закрывая голову, кто оглядывался, и девочка-подросток застыла искаженным лицом к какому-то ужасу, остолбенела — тысячи лет назад.

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

Открыв глаза, она подумала: это я, Золотинка, и я в красном коридоре дворца, в преддверии Солнечной палаты. Выставка, кстати, подходила к концу, осталось последнее колено. Она заглянула за поворот — коридор, как то и следовало ожидать, еще удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки, Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью.

Вот, скинув с себя кафтан, он сделал мешок, чтобы загрузить ключи с закраин круга. Вот зверствовал возле замка — залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот он застыл, прижавшись лбом к ледяному серебру сундука. Вот подхватился, чтобы вновь обежать картины. Вот воззрился на картину «Высший судия». Она означала второй час пополудни и еще не вошла в свет, когда Рукосил ее рассматривал. Золотинка мельком видела эту картину и прежде, а теперь решила присмотреться пристальнее.