Жан-Клод Мурлева - Горе мертвого короля

— Бриско… — прошептал Алекс. — Ты пришел…

Он приподнялся и сел на своем лежаке с накинутым на плечи одеялом.

Бриско сел рядом и поставил свечу на пол. Теперь они сидели бок о бок, соприкасаясь плечами. «Как раньше», — подумал Алекс. Он уже не знал, что сказать. Не такой воображал он себе эту встречу. Более пылкой. Во всяком случае, более сердечной. Они должны были обняться, глядеть не наглядеться друг на друга. А вместо этого сидели рядом в темном холодном погребе, словно чужие.

— Ты получил мою записку?

— Да, получил. Я ничем не могу тебе помочь.

Ответ упал тяжело, как удар кулака. Алекс растерянно молчал.

— Сожалею, но это так. Ты дезертир. По законам военного времени нет преступления тяжелее, и ты это знал, так ведь?

— Знал.

— Чего же ты тогда хочешь?

Алекс сглотнул. К такому испытанию он не был готов. Кто с ним говорит? Утраченный брат, о котором он столько горевал и которого наконец нашел? Или какой-то незнакомец, читающий ему мораль? Он попытался поймать взгляд Бриско, но тот отвернулся.

— Ты ставишь меня в затруднительное положение — полагаю, ты это понимаешь…

Голос был твердый — голос человека, не привыкшего давать волю чувствам. Последовало долгое тяжелое молчание. Потом Алекс медленно проговорил:

— Я тоже в затруднительном положении…

Бриско вдруг прорвало:

— Ну почему, господи, почему ты это сделал? Ты же позоришь нашу армию! Не проигрывать же нам войну из-за таких… таких трусов, как ты!

— Я не трус, я…

— Скажите на милость, а как прикажешь называть того, кто предает товарищей по оружию? Героем?

— Я никого не предавал. Я никогда не понимал и не понимаю, зачем мы сюда пришли. Бриско, я…

— Не называй меня так!

— Я не понимаю, что нам здесь понадобилось. Завоевание, вся эта чушь…

— Ага, вот оно! Типичное мировоззрение Малой Земли!

«Естественно, я же оттуда», — чуть не сказал Алекс, но он уже понимал, что всякий спор на эту тему будет пустой тратой времени.

— Мне отвратительно было увидеть тебя в таких обстоятельствах, — продолжал Бриско. — Отвратительно!

— Так ты узнал меня там, в хлеву?

— Я не был уверен, но девушка выкрикивала твое имя. Говорила она на своем языке, но точно крикнула: «Алекс», — я слышал. Она кричала достаточно громко.

Снова повисло молчание, но уже не такое тягостное, как будто расстояние между ними чуточку сократилось.

— Что это за девушка? Что у тебя с ней?

— Ее зовут Лия. Она была поварихой у нас в лагере. Мы вместе сбежали. Я не трус…

— Ах, вот оно что: «великая, прекрасная, долгая-долгая любовь…»?

— Что ты такое говоришь?

— Вроде бы именно это тебе однажды предсказали, забыл?

— Нет, я все помню.

Мог ли он забыть нежные руки той белокурой женщины, державшие его ладонь, и ее странный завораживающий голос: «О, какая великолепная линия сердца… тебя ждет великая любовь, это я тебе предсказываю…» Это было восемь лет назад. Рядом в тележке сидел Бриско, он так хорошо смеялся, и они были во всем заодно, они были больше, чем братья… У него сжалось сердце.

— А ты помнишь нашу клятву?

— Какую клятву?

— «Крысиный хвост колдуньи Брит…» Я тебе это написал.

— Да. Ребяческая клятва. Только не говори, что ты до сих пор придаешь ей значение.

— Придаю. И ты, я уверен, тоже — раз пришел.

— Мне не следовало приходить. Ты дезертир. Известно тебе, что под видом дезертиров расстреливают невиновных? Я не должен был тебе это говорить, но это правда. А ты — настоящий дезертир. Ничто не может тебя спасти, и уж никак не я. Даже если б захотел.

— Ты не хочешь?

— Не могу.

— Герольф тебя послушает. Ты, насколько я понял, ему как сын.

— Я и есть его сын! В том-то и дело! Это ко многому обязывает. И уж никак не к тому, чтоб по ночам навещать дезертиров. А тем более устраивать им побеги.

— Ты мой брат.

— Я тебе не брат!

— Бриско…

— Сказано, не называй меня так!

— Я никогда не смогу называть тебя иначе.

— Тогда никак не называй! Ты мне не брат. И даже будь ты мой брат, это бы ничего не изменило. Все равно ты дезертир! Я пальцем не шевельну ради тебя. Это называется «государственные соображения». Нельзя подняться на самый верх, если не… в общем, надо показать себя способным…

— Способным на что?

— Я не желаю обсуждать это с тобой. Ты не можешь понять. У меня есть предназначение…

— Предназначение?

— Я сын Герольфа. Вывод сделай сам.

Пламя свечи, колыхавшееся от их дыхания, в последовавшем молчании затихло и стояло теперь прямо, словно застывшее. Алекс неловко извернулся, чтобы достать из кармана платок.

— Что у тебя с рукой?

— Болит. Кажется, плечо вывихнуто.

Снова помолчали. Потом Алекс сказал:

— Ты не хочешь узнать, как поживают родители, что с ними теперь?..

— Я ни о чем тебя не спрашивал!

— Могу и так сказать…

— Алекс, ради Бога! Я годами стараюсь забыть прежнюю жизнь. Мне это удалось. У меня есть отец, есть мать, есть взгляды на жизнь… И тут являешься ты, заводишь речь о каких-то людях…

— «О каких-то людях»? Они тебя растили, заботились о тебе десять лет!

— Они не были моими родителями!

— Так же, как Герольф и…

— Замолчи! Не твое дело мне это говорить! Ты, может, знаешь, кто мои настоящие родители?

На этот вопрос он не ожидал ответа, но Алекс ответил просто:

— Знаю.

Бриско вздрогнул. Потом словно окаменел. И заговорил срывающимся, исполненным угрозы голосом:

— Алекс…

— Да?

— Может, ты это и знаешь, но мне говорить не смей. Я запрещаю. Слышишь? Запрещаю. Только попробуй — и, клянусь, я тут же, как вылезу из этого погреба, переверну небо и землю, чтоб тебя расстреляли прямо завтра утром, и первым приду смотреть на казнь.

— Почему ты не хочешь этого знать?

— Не хочу!

Он сам не ожидал, что выйдет так громко. Возможно, и наверху было слышно. Он заговорил тише, сквозь стиснутые зубы:

— Мне плевать, кем и от кого я рожден! Я сын Герольфа и Волчицы!

— Они тебя похитили.

— И хорошо сделали!

— Они разлучили тебя с нами.

— Они дали мне новую жизнь. Жизнь, полную благородного честолюбия, и мне эта жизнь по сердцу! Я ни за что не вернулся бы к той, прежней, жизни, а еще какая-то третья мне тоже не нужна!

— Но ты ведь не абы кто…

— Молчи! Я тебя предупреждал! Не лезь ко мне с этим! Я ухожу!

Что тут было говорить?

У Алекса опустились руки. Он понимал, что свидание подошло к концу. Разом навалилась глухая безнадежность.

Он помолчал, собираясь с силами, потом выдохнул:

— Можно задать тебе один последний вопрос?

— Если он того же порядка, что те, лучше не стоит.

— Нет, о другом.

— Давай.

— Почему ты пришел ко мне в этот погреб?

— Я уже говорил, мне не следовало этого делать. Я жалею, что пришел.