Олег Яковлев - Там, где фальшивые лица

Джон Бремер считал точно так же.

– Жри землю, собака! – хохотал барон, с силой давя на спину поверженного противника, будто вбивая графа кованым сапогом еще глубже в его бесчестье и поражение.

Ильдиар крепко жмурил глаза и сжимал зубы, чувствуя, что вот он – его конец. Достойная гибель для славного рыцаря! Боги, почему же вы именно на нем решили отыграться?! Уж лучше было бы издохнуть по дороге в гномьи горы или пасть убитым от секиры Стража Горы, да просто свалиться в бездонную пропасть в Ахане! Все лучше, чем подыхать вот так… Хранн Великий!.. Сойди со своего каменного постамента, подари удар клинком…

Джон Бремер вдруг убрал ногу, отошел в сторону и взмахнул мечом, снова приветствуя толпу. Люди кричали, казалось, не переставая, одни кляли треклятого душегуба, другие благословляли великого и могучего барона, ставшего десницей божьей и сокрушившего убийцу детей, тварь, мнящую себя безнаказанной, сидя в своем Коронном Совете, вдали от правды и справедливости.

Они не знали, что для победы их герою потребовалось похитить любимую рыцаря и лишить его возможности оборонить себя в этом поединке, ставшем злой потехой для всего города. Бароны искусно натравили на графа де Нота народ, на защите которого он стоял всю жизнь, за который не раз проливал свою кровь.

– Вот видите, чего стоят все эти рыцари трона?!! – кричал Джон Теальский; толпа внимала. – Если у трона такие защитники, то каков же тогда сам трон?!!

Ильдиар с трудом перевернулся на спину и направил немигающий взгляд в небо. Рука бессильно скользнула по шлему, распахивая забрало, забравшаяся под шлем грязь стекала по щекам и скулам. Ливень смывал с него бурую маску, обнажая бледную кожу… Где-то внутри его тела гасла яркая искра, сходила на нет бессмысленно окончившаяся жизнь, а огонек на кирасе начал двигаться медленно-медленно, едва шевеля багровыми языками-лепестками. «С ним будет всегда биться твое сердце, рыцарь»…

– Ильдиар! Я здесь! Я свободна!

Она ворвалась в его шатер, но он оказался пуст, и ни одной свечи в нем не горело. Здесь было еще холоднее, чем на улице, если такое вообще возможно. Очаг потушен, а по пологу стучит ливень. Вбежавший следом за ней паж поспешил разжечь светильник и склонился с огнивом над очагом. Искра перебежала на хворост, матерчатые стены шатра осветились багрянцем, на миг пыхнуло жаром.

Леди огляделась по сторонам, но никого так и не увидела. Лежак был пуст и заправлен – хозяин этого походного жилища, судя по всему, так к нему и не прикоснулся. Кресла располагались в центре шатра, на одном из них лежал плащ с оторочкой из лисьего меха – его плащ! На столике стояла початая бутылка вина, были разложены мечи и кинжалы, а поверх хищно блестящего оружия лежал запечатанный конверт…

– Я могу идти, миледи? – справился паж; госпожа, не глядя, кивнула и взяла в руки послание. На сургуче, растекшемся по бумаге, словно пятно засохшей крови, был виден оттиск магистерской печати Ильдиара: трехзубая стена с воротами, а в средний зубец воткнут меч, и все это на фоне языка пламени. Сверху было написано: «Леди Изабелле де Ванкур, графине Даронской».

Уже предчувствуя, что именно там найдет, она дрожащими пальцами сломала печать и развернула письмо. Глаза впились в зеленые чернильные строки, и каждое слово, каждая витая буква показались ей пропитанными ядом.

Когда леди дочитала, в первый миг она еще продолжала стоять, как будто застывшая от горя ива, глядя в одну точку перед собой и в ужасе приоткрыв рот, но затем ее одеревеневшие пальцы выронили бумагу, и она без сил упала в кресло.

Четырнадцать лет… ей было всего лишь четырнадцать лет, когда они с Ди спрятались от отцовского гнева на старом запыленном чердаке и, держась за руки, поклялись друг другу в любви до смерти. Как это тогда звучало! «Любовь до смерти»! Эти слова проникали ей в душу так же, как тепло его ладони, горячащее кровь. Тогда она, помнится, прижимая его руку к своей щеке, дрожала всем телом от счастья, от первого в ее жизни подлинного, истинного счастья, когда забываешь о том, что было пять минут назад и не задумываешься о том, что будет через миг, когда главное – не разрывать прикосновение, не отрывать взгляда. Как же она была счастлива, маленькая глупышка. Она отвесила бы Ди такую пощечину, что он слетел бы с чердачной лестницы вниз, знай она тогда, что ей предстоит вынести, сколько дней, ночей, лет одиночества ей уготовано. Восемнадцать лет прошло… Почти два десятка! Всю жизнь она жила ожиданием, будто узник, запертый и все глядящий на закат в забранное решеткой окно, пленник, которому кажется, что еще один день угас, приближая свободу. Приближая счастье. А он… ее рыцарь походил на мираж. На зыбкого призрака, которого она видит, к которому может даже прикоснуться временами, но стоит ей лишь обнять его, прошептать на ухо нежное слово, рассказать о своих чувствах, молить, чтобы он остался, как он тут же исчезает, проходя, как туман, сквозь пальцы. Теперь она знала, что лучше совсем никого не любить, чем жить в извечной муке ожидания и в итоге не дождаться. «Любовь до смерти»… Да пусть все барды и менестрели подавятся собственными языками, воспевая эту ложь, этот обман…

Рука схватила лежащий на столе кинжал. Прямое лезвие блеснуло в свете очага, леди Изабелла заплакала и сжалась в кресле, будто неоперившийся птенец на пронизывающем ветру. Она обняла оружие, словно младенца, и прижала его ледяной клинок к груди. Плащ с оторочкой лисьего меха, помнящий еще тепло его тела, оказался у нее в руках, она зарылась носом в мягкую ткань, заливая ее слезами. Вот оно, счастье… вот она, любовь… Любовь до смерти…

«Возьми меч. Бери его, дурак, – в голове откуда ни возьмись объявились безжалостные, как удар в лицо, мысли. – Не умирай на земле – умирай с ним в руке, в бою…»

Ильдиар де Нот вновь перевернулся, встал на четвереньки и медленно пополз. Пальцы загребали грязь, плащ весь сжался, будто слипшись в страхе. Вода из луж уже давно проникла под латы, но ему было все равно – холода он даже не чувствовал.

– Куда же ты? – издевался где-то за спиной барон. – От смерти не уйти! А-а, хочешь взять меч и умереть как герой? Ну, давай. Только никто здесь не поможет тебе встать, собака!

Ильдиар полз за оружием. Полз, невзирая ни на что, оставляя за собой широкий след в грязи. И это золоченый феникс, как его любил называть в детстве старик Тиан? Нет, это жалкий человечишка, в душе которого умирает бессмертная пламенная птица…

Паладин наконец подобрался к своему мечу, наполовину утонувшему в грязной луже на самом краю ристалища, толпа отшатнулась от вставшего на четвереньки рыцаря, словно от прокаженного. Пусть их. Ильдиар схватился за рукоять и, прижав клинок к груди, распростерся на земле. Бансрот побери их всех: и барона, и толпу. Наплевать на то, что они там кричат, нет дела до того, что эти мерзавцы брызжут слюной от злобы, и глумиться могут, сколько им влезет, – неважно. Но у кого-то внутри его еще были силы сражаться. И этот кто-то, слишком упрямый для того, чтобы просто взять и умереть, имел свое мнение по этому поводу: