Родовая магия

Тем временем Лавуазье, довольно хмыкнув, опустил палочку, нарочно не убирая руку с живота Джинни, и, потянувшись за кубком, поднес его к ее лицу.

— Ну же, Джиневра, chйri, будь послушной девочкой, — проворковал он таким тоном, что моя кровь снова закипела от гнева, и я, не помня себя, вскочил на ноги. Ну, точнее, попытался вскочить. Уроки Северуса не прошли даром, — теперь я знал, что крестный был прав, и зелью Покорности можно сопротивляться, но получалось это куда медленнее, чем хотелось бы. Я смог подняться с кровати вопреки приказу — но двигался еле-еле, словно увязшая в меду муха. И все же с такой позиции я лучше видел, что происходит. Джинни, одарив зельевара убийственным взглядом, приподнялась, взяла из его рук кубок и выпила содержимое с нескрываемой гримасой отвращения, нарочито содрогнувшись, — а потом, вместо того, чтобы вернуть его Лавуазье, с силой отшвырнула в сторону. После этого воля, казалось, покинула девушку: она снова откинулась на диван и отвернула голову, избегая и его, и моего взгляда.

Неодобрительно поцокав языком, Лавуазье призвал кубок, наложил на него очищающее заклинание и поставил обратно на столик. После чего снова повернулся к Джин, и опять взял палочку наизготовку. Собрав все силы, я сделал шаг вперед. Мне казалось, что стоит начать — и дело пойдет веселее, но не тут-то было. Каждое следующее движение давалось ничуть не легче предыдущего. Мэтр, тем временем, наложил на свою «пациентку» что-то вроде постоянного диагностического заклинания, отложил палочку — и… его ладони беззастенчиво накрыли грудь девушки, чуть массируя, в чересчур чувственном для осмотра ритме. Его лицо и маслянистый блеск в глазах яснее ясного говорили: эта часть — его личная инициатива. Джинни резко повернула голову, одарив зельевара взглядом, полным такой искренней ненависти, что сам Волдеморт мог бы удавиться от зависти. А я… для меня это стало последней каплей.

Впоследствии, когда я пытался вспомнить последовавшие за этим события, в моей голове проносился калейдоскоп картинок, которые мне никак не удавалось связать в последовательное воспоминание. Я помнил пухлые ухоженные руки Лавуазье на белой ткани рубашки Джинни — странно, они были совсем не похожи на руки Северуса, вечно покрытые ожогами и шрамами от работы с опасными ингредиентами. Помнил неспешный ритм, с которым они двигались, помнил ее ненавидящий взгляд — и собственное отчаянное бешенство. Внутри меня будто бы щелкнул переключатель. Следующая картинка — перекошенное лицо мэтра, уже валяющегося на полу у моих ног, вместе со своим табуретом. У меня ощутимо болел кулак: костяшки пальцев были разбиты почти что в кровь, но я не обращал на это внимания. О магии я тоже не думал в тот момент, готовясь просто банально запинать француза до смерти. Затем — словно вспышка — испуганное лицо Джинни, а в следующее мгновение меня настиг Петрификус Тоталус, наложенный стражем-Пожирателем, о котором я, как-то между делом, совсем забыл. Даже странно было получить заклятие от такого громилы — скорее от него можно было ожидать удара кулаком. Впрочем, и он не заставил себя ждать, как только Пожиратель в два шага приблизился ко мне — удар в живот швырнул меня обратно на кровать, вышибив, казалось, заодно и воздух из легких.

— Идиот! — завизжал Лавуазье, вскакивая на ноги. К моему удивлению, обращался он к Пожирателю. — Какого черта, каким местом ты думаешь!? Merde! Лорд шкуру спустит с нас обоих, если с головы этого мальчишки упадет хоть волос! Если он во вторник окажется неспособен выполнить то, что от него требуется, нашей судьбе никто не позавидует…

— Ай, бросьте, мэтр… — пробасил тот. Голос казался незнакомым, а впрочем, мне было не до того. Я фиксировал его слова лишь краем сознания, стараясь хоть как-то избавиться от разливающейся от места удара по всему телу боли. — Ну, поколбасит мальчишку маленько, велика беда… ничего ему не сделается. И вообще, вам ли волноваться! Да с вашими зельями и у мертвого встанет, не то что у молодого парня…

— Merde! Кругом одни кретины! — выругался мэтр, отыскивая на полу свою палочку и бросая раздраженный взгляд на Джинни.

К тому времени боль у меня в животе несколько унялась, — не совсем, но, по крайней мере, теперь я хотя бы мог дышать. Вдвоем с незадачливым охранником, наши мучители уложили меня в середину кровати, устроив поровней. Воспользовавшись тем, что я все еще обездвижен, Лавуазье слегка трясущимися руками взял с подноса небольшую колбочку — стоявшие рядом с ней задребезжали и зазвенели, пока он вынимал ее, — и, откупорив, влил содержимое мне в рот, приподняв мою голову и игнорируя убийственный взгляд, которым я попытался его пронзить. Глотать я упорно не собирался (не говоря уже о том, что, находясь под Петрификусом, и не смог бы, даже если б и захотел), но мэтр умело запрокинул мне голову и помассировал горло, помогая жидкости просочиться в пищевод. Я рефлекторно глотнул, почти не ощущая слабого, чуть вяжущего вкуса. Снова зелье Покорности…

— Вот, вот так, вот, молодец, ты мой хороший мальчик… — проворковал Лавуазье тем же тоном, которым говорил с Джинни. Его лицо приблизилось к моему, так что я мог чувствовать сладкий до приторности «аромат» его одеколона. Мэтр окинул меня оценивающим, испытующим взглядом, и…мне это померещилась? В его глазах снова загорелся похотливый огонек, взгляд из оценивающего стал… откровенным? Я бы сказал, скорее сальным. Казалось, его глаза прямо-таки «раздевают» меня самого, точно так же, как несколько минут назад «раздевали» Джинни. В первый момент мне было трудно вообще поверить в то, что все это — не игры моего разгулявшегося воображения. Отрезвляло только то, что раньше я не замечал за собой подобных извращеннических наклонностей… Лавуазье плотоядно облизнул губы — и все сомнения окончательно отпали. Я невольно содрогнулся от отвращения. Казалось, моя эскапада не только нисколько не разозлила француза, но и наоборот, даже сделала в его глазах… привлекательным? Кажется, парни и девушки возбуждали его в равной степени! Гомосексуальные отношения я в принципе не переносил (по крайней мере, применительно к себе самому), а этот человек вызывал у меня неприязнь даже БЕЗ мыслей о сексе. Впрочем, не сомневаюсь, мэтра мое отношение к нему ни капли не заботило: его руки уже ощупывали меня — пока еще не больше необходимого, но каждое прикосновение, казалось, содержало в себе если не обещание, то по меньшей мере намек…. Сам не знаю, почему, но сексуальный подтекст чудился мне в каждом его действии, даже самом мимолетном, и я не мог избавиться от нарастающей внутри тошноты, вызванной отвращением. Несколько раз ощутимо нажав на мои ребра раскрытой ладонью, француз вдруг словно вспомнил о чем-то и убрал ее. — Джиневра, на сегодня достаточно, можете одеваться, — сказал он, обернувшись к Джинни через плечо. — А мне пора заняться вашим молодым человеком…