Людмила Астахова - Дары ненависти

Челюсти снова свело, но уже от вязкой горечи. Грэйн хрипло выдавила:

– Слушай, Джоэйн… я же знаю, что это… Твоя кора не поможет. Ничего не поможет… – она все равно не смогла бы объяснить беспокойной спутнице, что прекрасно знает, какая это хворь, и простуду не корой лечат, а горячим самогоном с медом и хреном, да еще баней, а потом под теплые овчины, и потеть, потеть… но где здесь возьмешь баню и самогон? И ролфи безнадежно закрыла глаза снова: – Мы либо дойдем, либо нет… и тогда будет уже неважно…

Бессвязное бормотание девушки оборвалось. Бедная, совсем ей плохо.

– Мы дойдем, Грэйн, – твердо пообещала ей Джона. – Это… это как Порог, который надо перешагнуть. Я говорю о Пороге, что у каждого шуриа. Не знаю, как тебе объяснить…

Великие Духи! Зачем она все это говорит? Зачем пытается объяснить ролфи суть их собственного проклятия. Нет им никакого дела до шуриа. Прокляли и думать забыли. Или не забыли?

– Иногда мне кажется, что требуется только одно – желание его преодолеть. И больше ничего. Нужно лишь желание, Грэйн.

Море шумело, недоступное, такое близкое и такое недоступное море, и волны разбивались о берега Синтафа. Нужно только встать, встать и дойти – и ничего больше. Только встать, а там… Там, на берегу, на скале зажечь огонь – путеводный огонь, словно «родительская» свеча…

Грэйн открыла глаза, вспомнив то важное, про костер на берегу, что хотела сказать – и боялась теперь, что не успеет. Но вместо этого спросила вдруг:

– У тебя есть кому зажечь «родительский» огонь?

Слова разбегались с языка, словно испуганные овцы, и ролфи пыталась согнать их вместе, но получалось плохо, и тогда она стала хватать «овец» по одной.

– Ты теперь умеешь. Зажжешь потом?

Она сама не знала уже, о чем говорит: о костре ли на берегу – знаке для поджидавшего корабля, или о путеводной «родительской» свечке для себя самой, ведь некому зажечь ее, некому совсем.

Ролфийка бредила, язык ее заплетался, и кто-то другой бы не стал прислушиваться к словам, сказанным на языке болезни, но только не шуриа. Третьи , дети обманчивой Шиларджи, знают, что словом не только калечат, но и лечат, и странные беседы о чем-то важном способны увести хворого прочь от его страданий. Это смешно, это считается шаманством и суеверием, но помогает. Особенно тому, кто верит.

– Мы не зажигаем «родительских» огней, – сказала Джона. – Мы после смерти остаемся на этой земле и становимся частичкой природных духов. Нам некуда идти, здесь наш дом.

«Не зажигаем». Грэйн услышала только это. Но как же так? А дух предка? Отчего же она не решилась спросить – через шуриа, конечно, – о самом главном, о том, чего на самом деле боялась. А теперь уже поздно, дух свободен и ушел тропой воинов вслед за огнями, и страх не дал ролфи узнать, а как же – там?

– Я хотела спросить… побоялась. Там же остаешься один, да? Один, и огня не будет… А вы не зажигаете… никто не зажжет.

– Мы просто уходим, Грэйн. Кто в воду, кто в огонь. Я, например, уйду в землю. Сначала буду долго спать в ней, а потом вырасту вместе с ивовой веточкой или рябиновой косточкой… И снова увижу солнце. Или не буду спать и не буду прорастать. А стану стеречь своих детей и детей их детей. Мы же свободны, Грэйн. Свободнее всех…

«Я свободней тебя», – сказал гончий пес цепному и подставил шею хозяину… Как можно быть свободнее кого-то? Как измерить? Свобода прорасти зерном… яблочной косточкой, зарытой в холодную землю Ролэнси там, среди камней и пустошей Конрэнта, там, в Кэдвене… Свобода жить и засыпать вместе с землей, вместе с солнцем – и вновь прорастать по весне. Больше ли она, чем свобода бежать по заснеженным равнинам наперегонки с ветром и петь, задрав голову к невидимым лунам?

– Я бы хотела… Яблоней в Кэдвене, да… А Конри срубил их, наверняка срубил… И шавка-Кейлен… зря не придушила тогда… не видать ему моей земли, не видать! Пусть лучше Конри, он не станет… Бэйн мне не сестра. Не станет зажигать… и он не станет тоже… Он никогда не зажигал, темная Морайг восходила – а он не зажигал, нет…

Когда Рамман впервые серьезно заболел, ему было годика два с половиной. Сильнейший жар, слабость, боль в крошечном тельце. Он даже плакать не мог, только стонал. А Джойана бегала по детской между мисочкой уксусного раствора и микстурками. Отвар ивовой коры она давать не решилась. Опасно, мал еще. Иные дети умирают от него – судороги, страшные боли в животе, потеря сознания и смерть. Рамман метался в жару, и ничего ему не помогало, пока Джона не взяла его на руки, не прижала к себе, чтобы до самого утра носить и рассказывать тут же придуманные сказки про зверей и птиц, про озерных дев и лесных чудовищ. Любопытный малыш заслушался, притих, и дух его отправился дорогой затейливых историй. Прочь от мучительной хвори.

Носить на руках эрну не придется, и это уже неплохо. Остальное как получится, но попробовать стоит.

– У тебя есть сестра? О, сестра – это, наверное… Впрочем, у меня тоже были сестры, сводные сестры. Они меня не любили, и я их не любила. И они умерли.

Грэйн застонала.

– Нет, эрна, я их не убивала. Они сами. От оспы. А ты не переживай, я же теперь знаю, как провожать ролфи. Я отыщу для тебя тропинку. Потом, когда-нибудь потом… Но мне все-таки кажется, что о тебе обязательно найдется кому позаботиться… – Шуриа усмехнулась своим мыслям. – В самом крайнем случае, среди духов нам никогда не будет скучно.

– Там холодно. Боги не найдут меня здесь… и там не найдут. Темно. Почему темно? Уже ночь?

Ролфи бредила. Бормотала, что надо идти, хватала Джону за руки, пыталась встать. Плохо ей было, очень плохо.

– Ночью нельзя идти, ты же заблудиш-ш-шься. Куда же ты пойдешь без огня? – прошептала едва слышно леди Янамари и стала водить кончиками пальцев по щекам и лбу Грэйн. – Ты забыла – надо идти на огонь. Там тепло, там ты согреешься. Ты уже видишь огонь? Огонь, эрна…

У Локки-Огненной есть крылья, и когда она расправляет их, то заслоняет звезды, а ночь бежит прочь от ее сияния. И она взмахивает, поднимает горячий ветер и роняет перья, пылающие перья – огни на темной равнине, они вспыхивают и уже не гаснут… отражаются в глазах Джоэйн, словно в зеркале, и не гаснут, нет…

Надо идти. Надо бежать вперед, потому что позади – ночь без огней и без звезд, а под ногами скользит обледеневший наст, вниз, вниз, к реке, ведь там, за рекою… А лапы разъезжаются, разъезжаются… прыжок! Льдина уходит из-под лап, встает на дыбы, словно взбесившаяся лошадь, и не удержаться на ней, когти срываются, скользят – и в черную бурлящую воду – с плеском…

Вынырнуть, глотнуть воздуха, отчаянно молотя лапами по воде… ну же, еще! Белый волк Оддэйна смотрит с такого близкого и недоступного берега, недоступный и близкий, как море. Вот опора! Еще рывок, еще… Задыхаясь, вырваться из плена холодной реки и льдистого крошева, грудью и передними лапами упасть на заснеженную глину обрыва, скрести когтями, скрести – вперед! А теперь встать! Встать на подгибающиеся ноги, а если не получится встать – так ползти. Туда, наверх, прочь от реки, туда, где между темными деревьями мелькает огонек – или только чудится? Но нет, и верно… Остановиться, затормозив всеми лапами, низко опустив тяжелый мокрый хвост, вздернуть голову, ловить запах. Запах… запах яблок. Женщина-змея стоит меж деревьев, и сама она как дерево, в коричневом узком платье, облегающем угловатое тело, словно кора, с венком из яблоневых цветов в черных волосах, и косы, словно змеи, черные и блестящие, свиваются в кольца у ее ног. Сложенные ладони, узкие и смуглые, как деревянная чаша, а в них трепещет огонек… Она говорит, и уши Грэйн дергаются, не пропуская ни звука из речей посвященной Глэнны – ведь это же она, кто же другой может это быть?!