Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – герцог

Граф Гатер опешил, смотрел выпученными глазами то на меня, то на фужер в моей руке.

– Ваша светлость…

Я сказал скромно:

– Да вот захотелось сравнить с нашими…

Он прошептал:

– Это бесподобно… Это само совершенство… Но… как?

– Согласен с вами, – сказал я. – Наши бокалы делают мастера поискуснее, чем здешние умельцы. Но, дорогой граф, все увидите своими глазами. Мир огромен, прекрасен и богат! И ждет наши загребущие лапы.

Его глаза полыхнули таким огнем, что едва не подожгли деревянные панели. Думаю, «богат» он понял в узко-практическом смысле, без всяких толкований, но меня это устраивает даже больше, чем если понял бы правильно.

Рыцари затихли и уставились на него заинтересованно, когда он поднялся с кубком в руке.

– Дорогие друзья! – произнес он сильным звучным голосом, весь сияющий и такой довольный, словно вручную заломал медведя. – Я не со всеми дружен, с кем-то уже цапался, кому-то пролил кровь… но сейчас все мы – братья!.. Наконец-то появился человек, который сплотит нас в единый могучий кулак и поведет к блистательным победам, которых мы все так заждались!.. Так поднимем же заздравные чары за доблестнейшего сэра Ричарда, нашего герцога, нашего вождя, нашего полководца!

Все довольно заревели, с шумом поднимались и вскидывали кубки, фужеры, чаши и чары с вином. Никто не чокался краями, стол слишком велик, но всяк вытянул руку в мою сторону.

Я поднялся, медленно поднял кубок выше головы.

– Спасибо за доверие, – сказал я громко и с чувством, – благородные рыцари!.. В свою очередь, обещаю, что наше воинство вторгнется в дикие земли Гандерсгейма, где нас ждет богатейшая добыча, плодородные земли с расселившимся там ничейным народом, богатейшие города, подземелья с сокровищами!.. Все это будет заслуженно принадлежать нам!

Они орали в восторге, глаза горят, лица раскраснелись, а я выпил стоя под ликующие вопли, вскинул руку и сказал в тишине веселым голосом:

– Продолжайте пир. Я наконец-то посмотрю, что у меня за покои…

Снова заорали довольно, настоящий вождь, в первую очередь думает о соратниках, а я, улыбаясь и двигая в воздухе дланью, вышел из пиршественного зала.

В соседнем зале Томас Кемпбелл раздает торопливые инструкции старшим слугам.

Все обернулись на звук моих шагов, поспешно склонились в глубоких поклонах.

Я сказал властно:

– Томас, покажите мне дорогу к покоям. Заодно расскажете, что где по мелочи…

– Сочту за честь, ваша светлость!

Слуги остались со склоненными головами, Кемпбелл семенил рядом, успевая быстро-быстро рассказывать о расположении комнат и залов, о стражниках, слугах, челяди, конюшнях, псарнях, оружейной, арсенале.

Я слушал внимательно, с моей памятью ничего не ускользнет, в коридоре и возле дверей горят факелы, однако нечто недоброе разлито в пропахшем ароматами трав и цветов воздухе, а в тени между колоннами вроде бы темнее, чем должны быть.

В залах непривычно пусто, в королевском дворце в Геннегау стражи оттаптывают друг другу ноги, а здесь до самых апартаментов ни одной души.

Кемпбелл угодливо распахнул передо мной двери.

– Вот… Если что-то не одобрите, сразу же заменим.

Я перешагнул порог, шерсть на затылке слегка шелохнулась, но дыбом пока не встала, а только обозначила свое отношение. Я осматривался с известной настороженностью. Замок чувствует присутствие опасного чужака, более того, человека, убившего прежнего хозяина, начинает сосредотачиваться, как матерый зверь перед прыжком на дичь, но я пока ничего не могу поделать, только постоянно ждать удара и надеяться, что либо увернусь, либо успею дать сдачи.

Все чересчур пышно, на мой строгий взгляд. Для этой эпохи вообще-то характерны чистота и величавая строгость, герцог слишком торопился перейти в эпоху Возрождения с ее мелкой и суетной украшательностью.

Кемпбелл остановился за спиной, почтительный и тихий, даже не дышит, новый хозяин крут, уже ощутил.

– Сменить постель, – велел я наконец.

Он ответил торопливо:

– Уже сделано, ваша светлость!

– Остальное, – проронил я отстраненным голосом крупного государственного деятеля, который все о народе и никогда о себе, – потом, потом…

Стены в коврах с развешанными на них мечами, щитами, кинжалами и топорами, все дорогое, украшенное драгоценными камнями, несколько гобеленов, а на уровне пояса стена отделана дорогими породами дерева.

Из мебели сразу бросается в глаза исполинское ложе с балдахином и плотными занавесками из красного шелка, расположенное в дальней части покоев, а ближе ко мне массивный стол с резными ножками и несколько кресел с позолоченными спинками.

Глаз режут только два черных покрывала, наброшенных на что-то крупное на стене. Судя по высунувшейся сбоку дорогой массивной раме, то и другое – зеркала в рост человека. Оба на северной и восточной стенах под прямым углом одно к другому.

Я недовольно мотнул в их сторону головой.

– Снять. Траур окончен.

Кемпбелл угодливо поклонился.

– Будет сделано, ваша светлость. Только осмелюсь заметить… нет, упомянуть…

Он замялся, будто испугался своей дерзости, снова поклонился и начал делать руками движения в воздухе, словно учится плавать брассом.

Я спросил грозно:

– Ну?

Он ответил торопливо:

– Это не траур.

– А что?

– Так уже давно, – пояснил он. – Зеркала не простые, ваша светлость. Герцог не очень любил в них смотреть. А однажды велел вот так… и почти никогда уже не заглядывал. Насколько мне ведомо.

Я поморщился:

– Дык это и понятно. Я на месте герцога тоже не одобрял бы свою все расплывающуюся рожу и отвисающее через ремень пузо.

Он угодливо хихикнул, но лицо оставалось напряженным. Мне показалось, он порывается сказать еще нечто, но инициатива наказуема, а тише едешь – дольше будешь, потупился и смолчал.

Я прошелся вдоль стен, поддел пальцем пятнышко на раме портрета. Похоже на выковырянную из носа козявку, хотя их вообще-то принято прилеплять к нижней поверхности столешницы, но здесь народ простой, еще не дорос до высокой культуры.

– Протереть пыль мокрой тряпкой, – изрек я. – Вообще сделать мокрую уборку помещения. Ну и… ладно, остальное потом.

Он ринулся собственноручно снимать черные чехлы, хотя мог бы прислать слуг, но торопится, я сумел поставить себя как крутого и жестокого, уже умею, молодец.

Из окна видна через двор высокая сторожевая башня, под козырьком прилеплено гнездо ласточки. Очень уж открытое гнездо, дура свила чересчур небрежно, вон те голошеие и неуклюжие вот-вот перевалятся через край, а тогда внизу на каменных плитах останется только мокрое пятнышко.

За спиной послышался запыхавшийся голос:

– Что еще, ваша светлость?