Екатерина Пекур - Предатели Мира

Но однажды осознанная тоска — не уходила.

В конце концов он просто перестал что-то ощущать по этому поводу. Ни радости, ни романтики, ни даже отвращения. В жизни не было ничего, кроме работы, безликой арендованной квартиры (хотя на свои сбережения он мог весь дом купить), налаженого существования, а если вдруг, по какой-то нелепости, делалось совсем невмоготу, всегда можно было сбросить напряжение. Всё равно с кем, хотя пусть кто-то докажет, что он при этом не доставлял удовольствия каждой из своих женщин. Но выйти за пределы этих событий было невозможно. Он ощущал себя как муниципальный хупара, которого и опустили бы случайные доброхоты, только он не знает, куда идти. Не к кому. Некому служить, кроме общества. Некуда уйти, когда ты принадлежишь Системе. На что-то меньшее уже не разменяться. А вне Системы ничего нет.

А потом оказалось, что есть. Когда от слабости и шока он ничего не соображал — он позволил себе это. Принять её. Женщину, на которую его день ото дня «вело» всё сильнее — так, что сохрание хладнокровия начинало стоить ему всех сил, а это что-то да значило! «Вело» до сухости во рту, до слабости в коленях, до мути в голове от пьянящего, нестерпимого, вырубающего разум желания. А ведь события вокруг них уже тогда начали выходить из-под контроля, и разве до этого было?! И он так и не посмел выдать свои чувства. Не посмел, хотя чего это ему бы стоило? — обычно женщины покорялись если не ему, как человеку, то хотя бы ему, как власти — а он, в конце концов, обрёл бы физическое облегчение и ясность ума. Но эта женщина не стоила роли сиюминутной утехи. А что-то более серьёзное? Он не хотел втягивать её в свою жизнь. Его близкой подруге никогда не уйти из Комитета. Он на самом деле боялся, что таким шагом он разрушит её. И тем самым лишит себя ещё одной иллюзии. Он ошибался. Она приняла его реальность. Он принял её. Её не пугали его истории и идеи. Она сама была слишком ненормальным и необычным человеком. Она была врачом, в конце концов, а это почти то же самое, что он.

А кем был он, когда спас бриза?

Предателем своего долга — или застывшей в удивлении тягловой скотиной, которая впервые подумала? В картину его Мира вкралась странная помарка, но разобраться не было сил. И он решил, что незачем. Она бриз — но это уже не имело никакого значения. Ему всё равно было не жить. Он знал это с момента аварии. И позднее, когда его в кашу перемолол этот рыжий псих, а он чудом (и героизмом Санды) избежал неминуемой смерти — конец был лишь снова отсрочен, не более того. Что бы он ни сделал, это уже ни на что ни влияло. Это уже потом оказалось, что, настроившись на скорую смерть, он выпал из привычного мироощущения. Одно касание, нарушенная граница — и он понял, что больше её не отпустит.

Взамен он неожиданно и нежданно получил что-то такое, чего он никогда ещё не переживал. Ощущение закрытой спины, полной, безоговорочной безопасности. Близости, превосходящей всё ранее испытанное. Иногда ему казалось, что он бредит с открытыми глазами, воображая что-то такое, чего в его жизни быть не могло. Ни до, ни после его рождения. Собственный дом, где его будут ждать, никак не отмеченный тенью его работы. Он лишь изредка видел такие дома у других людей — светлые, уютные, слегка захламленные и полные щемящего чувства, которое лишь мимоходом можно было назвать любовью — а вообще оно было и проще, и куда сложнее. Этот дом снился ему почти каждую ночь их пути — и всё в его стенах было освещено присуствием Санды. Он сам не смог бы. И даже во сне он умирал от понимания, что это невозможно — умирал, но всё-таки из последних сил цеплялся за каждый миг рядом со своей женщиной. Знал, что ему не жить, и никогда не быть с ней, и уже никогда… Но это перестало иметь даже самое малое значение. Он впервые жил по-настоящему.

Всё время пути — он не думал о Вере и правилах. Он знал, что умрёт, и от его бегства за край не будет вреда. Но вышло иначе. Касание равнинной земли вернуло его к вопросу, от которого он отвернулся.

Почему дети рыжих так похожи на обычных людей? Так сильно, что даже десять тысяч Мудрейших во главе с легендарным Моиллани не отличат «глухого» сайти (это слово он узнал когда-то от неё) от аллонга? Но информация о существовании полукровок могла бы в корне изменить всю систему выявления засланцев — только пусти по кругу! Он не верил ни мига, что столь великолепно отлаженная система, какой был КСН, могла упустить этот факт из виду! Что в целом Мире не нашлось ни одного документа, или слуха, или списка с документа древних лет, сообщающих о лёгком смешении рас! Что за века работы комитетских палачей ни один пленный не выдал эти данные! Он не верил в это, как не верят в восход солнца на западе! Почему же всё это умалчивалось?! Какие мотивы двигали иерархами, или (может быть, они в курсе) другими сильными Мира? Они играют на руку бризам? Или эти данные пошатнут устои Мира не слабее правдивой истории о Смуте? И горькая участь летунов — лишь плата Мира за чьи-то заблуждения? За чью-то выгоду?

Он мучался этой проблемой четверо суток: от того последнего странного и страшного разговора с Рыжей в Горах — до прихода в столицу. Он так и не смог найти ответ, который удовлетворил бы бешенных зверей совести и логики, которые дрались в его сознании. Натолкнувшись на её убивающую руку, он не нашёл ответ. Но выиграл время.

Но это было — потом.

Тогда, в Горах прошло много времени, пока к нему вернулись способности к анализу хоть чего-нибудь, и он не вычленил тот маленький гвоздь, что выпал из его души.

Санда перечеркнула то воспоминание. Точнее, она сделала его таким болезненным, как удар тупого ножа — в мире, где она существовала, то утро не могло случиться. Ни с ней самой, ни с её детьми, ни с кем-то другим… Её реальность отрицала его прошлое. Он понял это, когда с самого донышка его души ушла смесь горькой обиды и душевной боли, гремучая каша эмоций, о которых он никогда не вспоминал — но которые и стали остовом спецоперу да Лигарры.

Отправная точка. Начало его пути. Раннее осеннее утро тридцать пятого числа Месяца Памяти 40 года Светлого Пути.

Сидя за рулём и не шевелясь, он на миг разрешил памяти коснуться этого дня. Странно. За последний год он вспоминал о нём чаще, чем когда-либо прежде, но теперь всё случившееся плыло перед его глазами с чёткостью стопки фотографий.

В то утро Санторийю покрывал слабый туман. В блеклом свете утра шоколадная рука с безукоризненно уложенным манжетом закрыла дверцу служебного мобиля.

Ему было десять лет. Он встал лишь несколько минут назад и не завтракал, но сейчас сидел прямо, как жердь, глядя перед собой, не ощущая ни сонливости, ни голода, и даже моргая куда реже, чем следовало. Он боялся расплакаться. Его руки держали на коленях наполненный документами зеленоватый конверт из толстого полиэтилена. Хлопнул багажник, лакей занял место подле водителя, и мобиль тронулся. И только тогда он оглянулся на очень старое трёхэтажное здание из красно-черного дуллинского кирпича, с тёмными высокими окнами и прямоугольным крыльцом с пять ступеней. Но здание было погружено во тьму, и оно медленно растаяло далеко-далеко…