Валерий Казаков - Холопы

– А мы к ней червовою-с и в перевод, – отозвался главный воинский начальник переходного периода времен Преемника Первого и Второго, коммерческого вида мужчина с плутовскими глазами. – Мы-с только под мебельной стенкой изволили ходить, других, простите, не видывали-с.

– Артиллерист тоже может быть асом, – загребая карты, высказался министр Третьего Преемника. – Это значит, классный стрелок, бог войны!

– Да Пушкин это! – визгливо выкрикнул боровоподобный чиновник со смешной фамилией, ведающий деньгами кино, обирающий нищие библиотеки и клубы, а состояние свое миллиардное сколотивший на спекуляциях музейными ценностями и продажей народного достояния в частные закордонные коллекции.

– Да-да, непременно это Алексей Самуилович, наш демоградский поэт и уроженец, – угодливо поддакнул Шустрику его подельник по музейному бизнесу Пишипропаловский, слегка кособокий мужик с вечным шарфом вокруг шеи, который, как говорят знающие люди, он отказывается снимать даже в парилке.

– Александр Сергеевич! – захотелось с возмущением поправить музейщика, но осторожный Костоломский промолчал и принялся запоминать все, что говорят окружающие, так, на всякий случай.

А тем временем родоначальник российской словесности бойко читал обвинительное заключение. Но обитателям клетки было не до него. Преемники, хоть и серенькие все как на подбор, невеликие, а тусьню меж собой затеяли приличную. Однако справедливости ради следует оговориться, что зачинщиком препирательств, как всегда, был строптивец Горби. Сегодня его уже никто толком и не помнит, разве что в глянцевых журналах мелькнет старая реклама модных сумок или пиццы, с которыми, как дурень с писаной торбой, носился бывший генеральный секретарь всевеличайшей партии. Большинству народа так и неведомо, кем когда-то был этот древний старикан, но нынешнюю свару затеял именно он:

– А вот Макса Раисовна такого бы не потерпела, чтобы отца-основателя, почетного масона шестой гильдии – и в клетку...

– Ну, ты, понимашь, заткнулся бы! – взревел сидящий рядом и, как обычно, немножко подшофе Бен. – Я вам, россияне...

– Эй, дядя, – слегка похлопал его по плечу Преемник Первый, – нету уже никаких россиян, они еще при мне стали рассасываться, так что чтить диалектику надо, наука такая когда-то была...

– Тоже мне, диалектик хренов, да кабы я, понимашь, только представить мог, что ты такие фортеля выкидывать начнешь, своими собственными руками удавил бы, паскуду! – Матерая глыбища единственного всенародно избранного устрашающе нависла над сдрейфившим восприемником.

И судьи, и прокурор, и адвокаты, и весь зал замолчали и с недоумением уставились на стенающую, колотящую и мутузящую друг друга братию.

– Хорошо хоть читатели их сейчас не видят! – произнес со вздохом третий судья, и опричник узнал его – это была «Долгая дорога домой» Василя Быкова...

– Ваша незыблемость, ваша незыблемость!

Костоломский, как механическая сова, широко распахнул глаза. Он привык так просыпаться, но дурацкий сон все никак не хотел отступать, его опять со всех сторон окружали книги.

– Да это же, черт бы ее побрал, библиотека! – удивился опричник и только сейчас заметил стоящего подле дивана старика коменданта со старинным медным кувшином и чистым полотенцем.

– Пойдемте, батюшка-барин, умываться, а там уже и к Генерал-Наместнику на обед ладиться пора.

– Ладиться, говоришь? Ну-ну! Послушай старик, а откуда у вас эта библиотека? – видя недоумение на лице вояки, Эдмунди указал рукой на окружавшие их книжные шкафы.

– А, эфто! – обрадовался Прохор, отворяя дверь в сени, – так книжицы сии испокон веку за нашей фортификацией числятся. Я последнее время за ними доглядаю, дабы кто по безграмотности на самокрутки не попер. Они-то, книжищи энти, державный, выходит, атрибут, штемпеля имеют гербовые. А многие книги ссыльные, авторы-то поперемерли, а книги, вишь, остались.

Даша глянула на дорогу и обомлела. Следом за невесть откуда взявшимся военным с огромной суковатой палкой в руках крался ее Юнька. Не успела девушка испугаться, как эта дубина ухнула на голову незнакомца и тот, громко ойкнув, грохнулся со всего роста ничком на каменистую тропу.

Дашка выскочила из своего убежища, готовая быть подмогой в опасном деле. Однако помощи не понадобилось. Юнь уже проворно связывал руки и ноги бесчувственного человека своим ремнем от портков. Видно, заслышав странные звуки, из-за поворота к ним спешили Енох и Маша.

– Енох Минович! – командовал Юнь. – Мы берем этого борова – и ходу вниз, неровен час, еще хтось притопат. Ты, Дашка, какой тряпкой его кровень с тропы сотри, да пылью присыпь, а вы, барышня, берите евонный наган, да глядите, не тискайте, он, видать, заряжен.

Пленник еще не успел очухаться, как его приволокли к атаману. Юньку лихой народ поздравлял и по-доброму подначивал, дескать, понаслало правительство топтунов и соглядаев, честному бандиту и в лес сходить с милахой нельзя, так и ягода переспеть может. Даша довольно посмеивалась, украдкой косясь на барыньку, подбирая подходящий момент, чтобы незаметно уволочь ту в укромное место и переодеть, пока никто ни о чем не догадался. «Ну и гад этот Енох, уж не мог до приличного места, ну хотя бы с кроватью, дотерпеть...»

Улучив минуту, когда все сгрудились вокруг стола, она потянула невеселую хозяйку в их с Юнькой будан.

Ничего не говоря, только молча вздыхая и иногда всхлипывая, девушки присели на бревно перед входом в новый шалаш. Щемящее чувство какой-то безвозвратной потери объединяло их в эти минуты. Общая принадлежность к горькому бабьему миру пудовой тяжестью навалилась на их хрупкие, еще по-детски угловатые плечики, было грустно, что еще одна юная душа преступила трепетную черту и бросилась в вожделенную бездну, великий океан обыденности, и никому не дано знать, какая участь ее постигнет.

Потом Даша, с опаской озираясь по сторонам, затащила все еще всхлипывающую барышню в шалаш. Быстро раздела, покудахтала, поохала, повсплескивала руками, при этом аккуратно смазывая все посбитое и поцарапанное прохладным и приятно пахнувшим маслом. Потом извлекла из большого тюка Машенькины юбки и кофты, которые прошлой ночью передала старая барыня, помогла ей обрядиться, причесаться и, оставив отдыхать, помчалась к разлапистому дубу у речной луговины, вокруг которого уже собрался народ.

Макута-бей сидел на покрытом овчиной чурбане, справа на нижнем суке дуба уже болталась большая петля, слева, облокотясь на длинную рукоять допотопной секиры, истуканом стоял угрюмый бандит с густой, до самых глаз, бородой, не то палач, не то страж. Перед атаманом, склонив перевязанную голову, стоял пленник, а публика разместилась плотным полукругом позади него в самых живописных позах и внимательно слушала, при этом время от времени люди цикали друг на друга, отчего в толпе постоянно бродил легкий шепоток, мешавший слушать.