Далин Андреевич - Слуги Зла

Я подошел к ближайшему дереву и присмотрелся.

Это был мертвый ясень. Светлая кора потемнела до бархатной черноты и потрескалась, в трещины виднелась такая же черная сердцевина, будто дерево выгорело насквозь. И на этом трупе ясеня, впившись нежнейшими усиками в рассыпающуюся древесную плоть, торжествующе цвели эланоры, карабкались по иссохшим скорченным веткам, обволакивали дерево сплошь, создавая видимость сияющей жизни… Я вдруг вспомнил, что когда-то давно мне приснились эти цветы и я проснулся в холодном поту.

– Пуща раздвигает границы, – сказал Паук. – Сначала всегда эланоры. А потом и ручей сдвинется. Понимаешь? Так всегда рассказывают.

Я, а за мной Шпилька и Задира, побежали вперед через папоротники – и резко остановились. Ржаво-красный поток медленно катился в довольно глубокой впадине, между побагровевших камней. На его берегах ладони на четыре не росло ничего, а чуть дальше начинались красновато-белесые корни эланоров, похожие на жилки в теле животного.

Я наклонился. Из-под камней, из песка, из пологого откоса, на котором мы стояли, то там, то тут медленно сочились темно-красные струйки; камни на берегу вспотели багровой росой.

– Земля кровоточит, – прошептала Шпилька.

– Говорят, это кровь, пролитая за Добро и Свет, – сказал я, тоже невольно снижая голос.

– Угу, – сказал Паук, подходя. – Очень может быть. И уж точно – кровь, пролитая за Пущу. В смысле – кровь жителей Пущи и кровь всех прочих, кого они сами убили. Много крови, в общем.

И моя, подумал я. И та, чужая, что я пролил, сражаясь за Государыню.

Мне стало тошно, но голова странным образом прояснилась.

– Надо переходить прямо через… через эту дрянь переть, короче? – спросил Задира.

– Я, знаете, что подумал? – сказал Паук. – Мы же эту дрянь видим только потому, что Эльф с нами. Он может видеть границу, как она есть. Все эльфийские прихвостни могут видеть всякое разное, если захотят – только кто ж захочет…

– Это – Пуща, – сказал я, кивнув на тот берег ручья, где сияли мэллорны в золотом цвету. – Нам надо, Задира, переть через эту дрянь, я пер через эту дрянь босиком, когда в первый раз попал сюда… и что-то я забыл… Ах, да. Злое железо. Вы носите злое железо, ребята. Вы ужасно любите все железное – подкованные сапоги, плашки и заклепки на куртках, мечи, ножи… Вам можно совершенно безопасно… ну, или почти безопасно. И мне тоже! – осенило меня.

Я сжал в кулаке рукоять подаренного Репейником ножа и шагнул в кровавый поток. Под сапогами плеснула бурая, пахнущая железом вода, глубиной не более, чем по щиколотку. Шпилька опустила в нее руку и брезгливо понюхала. Задира сделал то же самое – и крикнул, забыв об опасности быть услышанным стражами Пущи:

– Потроха Барлоговы! Это тоже морок! Это вода, а не кровь! Она только пахнет кровью!

– Это кровь эльфов, – сказал Паук со странной усмешкой. – Это не вода, а кровь такая. Тех, у кого нет души.

– А ведь вы тоже подвержены мороку, ребята, – сказал я.

– Пожалуй, – согласился Паук. – Но не в твоей степени.

Мы перешли ручей и оказались в самом прекрасном месте на свете.

Я чувствовал, что рыцарей поблизости нет, и мои ребята чувствовали, что рыцарей рядом нет – но арши, похоже, считали, что путь свободен, а мне казалось, что королева Маб уже знает, кто пересек границу ее владений. Меня трясло от возбуждения – от ужаса и неутолимой жажды вместе; я тискал рукоять орочьего ножа, уже горячую и влажную, и мне хотелось держать так руку Паука, я только боялся ему помешать. Нож в руке и ребята рядом были единственной реальностью в дивном сне, который меня окружал. Я пытался проснуться. Иногда мне это почти удавалось.

Сложно описать, насколько совершенный пейзаж нас окружал. Серебряные колонны мэллорнов с серебристой листвой и золотыми цветами утопали подножиями в папоротнике и зарослях лилий; удивительная гармония юной листвы, рдеющих небес, солнечных лучей, запаха цветов, пения птиц наполняла душу, подобно прекрасной музыке… и все это был морок, чара. Восхитительная чара.

Мои арши с любопытством озирались по сторонам; я не заметил, чтобы мир Пущи действовал на них особенно губительно. Во всяком случае, они легко прикасались к окружающим предметам без вреда для себя.

– Оно неживое! – ахнула Шпилька, срывая цветок. – Потрогай, Эльф! Оно не настоящее!

– Как это может быть? – Задира нагнулся, рассматривая стебель, на котором цветок рос прежде. Отломил, обнюхал, лизнул. – Не знаю. Просто понять не могу. Это вообще не трава, Эльф.

Я взял цветок и кусочек стебля у них из рук. Попытался принюхаться, но мое слабое обоняние не подсказывало ровно ничего – я вообще не слыхал никакого аромата от стебля, а лилия пахла лилией. Зато на ощупь они показались очень странными; растения обычно сочные и влажные, цветок подается под пальцами, на лепестках остаются следы пальцев от нажима – а эти лепестки, сухие и упругие, шелковистые, скорее, похожие на ткань, чем на живую плоть травы, оставались совершенно неизмененными, как мы ни мяли их в руках. Это были совершенные цветы; они росли не сами по себе и для самих себя, они росли с определенной целью: обитатели Пущи могли плести из них венки, собирать букеты, украшать ладьи и шатры, делать гирлянды – и все это не делало цветы безобразными. Они не увядали и не осыпались, они не желтели, не гнили, не покрывались плесенью. Они не умирали в руках тех, кто нуждался в украшениях – вероятно, потому, что не живущее не может умереть.

Шпилька ловила бабочку. Я хотел, было, остановить ее, пожалев безобидное создание, но понял, зачем она это делает. Бабочка некоторое время ускользала, но Шпилька, ловкая, как кошка, в конце концов накрыла ее ладонью, а потом показала мне, держа двумя пальцами неподвижное тельце.

– Ты ее убила? – спросил я озадаченно.

– Не знаю… Она перестала трепыхаться.

– Дайте взглянуть, – попросил Паук, и Шпилька протянула бабочку ему. – Эльф, эта штука – такая же, как цветы. Она не настоящая, – сказал Паук, теребя двумя пальцами бабочкино крылышко.

– Паук, помилосердствуй, – сказал я, – ты ее до дыр протрешь! Ты своими лапами можешь и каменную плиту на нет стереть, легче!

– Угу, допустим, – хмыкнул Паук. – Допустим, грабки у меня не для ловли бабочек приделаны. Но пыльца-то у нее где, а, Эльф?

Я с некоторым напряжением вспомнил, что ужасно давно, в раннем детстве, ловил бабочек, и на моих пальцах оставалась цветная пыль, крошечные чешуйки с их крыльев, а сами бабочки, бедняжки, превращались в жалкие серые лохмотья. Мои пальцы, конечно, были понежнее, чем нынче у Паука; почему же бабочка в его руках остается такой же пестрой, как прежде?

– Интересно, как она сделана… – пробормотал Паук, поднося несчастную букашку к глазам. – Как ты думаешь, это тоже морок, Эльф?