Варвара Клюева - Магия обреченных

И было в его землях торжище знатное, куда стекались по осени караваны торговые со всех окрестных пределов. И с гор поднебесных, и со всех земель плоскогорных, и с низин, населенных народом чуждым, на неведомом языке изъясняющем. И надобно сказать, что караваны оные, с низин приходящие, боле всех прочих богатством товара славились, потому как везли плоды неведомые смака необычайного, и зерно невиданное, нигде боле не произрастающее, и масла ароматнейшие, и ткани бесценные тканья тончайшего, и кубки и блюда красоты дивной, и семена пахучие, вкус пищи волшебно меняющие. А вели те караваны человеки, хоть росту исполинского, да в кости узкие и на вид вовсе не воины.

И замыслил Бардис в надмении своем дело темное, нечестивое. Возжелал он напасть на караван низинный и исторгнуть душу из караванщиков ради товара их драгоценного. Собрал рать юнцов столь же окаянных и двинул ее на купцов невинных. Завязалась сеча кровавая, и полегли караванщики от мечей лиходейских. А последний из долинников, со коня своего падая, возопил криком страшным, душу пронзающим: «Асуна, Альбуци! Асуна!»

И в тот же миг по земле прошел смерч огненный, и вышла из него дева статная в полторы сажени росту. Власы ее белее снега вершин горных, глаза – прозрачнее чистейшей воды родниковой. Нос – тонкий, горбатый, с крыльями фигурными, губы – длинные, рисунка причудливого. А одежды белые, в серебро отливающие, сверкали что молнии небесные. И разошелся окрест девы мрак, а пред нею огнь пошел все кругом опалять. И повалились оземь лихие люди Бардисовы и криком звериным воскричали, как исторгались из тел души их окаянные. А громче всех кричал сам Бардис, в огне по земле катаючись, извиваясь, подобно змее, копием пронзенной.

А дева белая воздела длани к выси небесной, и дрогнула земля окрестная, потекши, что воск плавленный, и засыпала навечно тропу, что вела в пределы низинные. В тот же миг померкло солнце красное, и сгустилась мгла непроглядная. А как рассеялась та тьма неурочная, исчезла без следа дева белая».

– Бабушка, а какой значок рисуют для кудрявника?

– Трезубец с гнутыми наружу концами, детка.

– А для пустотела?

– Полую стрелку.

Через минуту:

– Ба, а почему никто, кроме ведуний, не пользуется значками?

– Потому что их придумали ведуньи, а люди по темноте своей боятся, что в значках, точнее в письменах, заключена злая сила. Люди боятся всего, что связано с ведуньями.

– И сгорны боятся?

– Нет, детка, сгорны не боятся. Но сгорнам, я думаю, письмена ни к чему. У них есть меморики, которые все помнят, и лорды, которые могут магически связаться с любым человеком и сказать ему все, что нужно.

– А вестницы разве не могут?

– Вестницы могут мысленно позвать друг друга и передать несложное сообщение. Несложное – потому что обмениваются не словами, а образами, которые не всегда легко разгадать. Для сообщений подробных, точных, им приходится вычерчивать на тряпице письмена и посылать друг другу жданок.

– А откуда жданки знают, куда им лететь?

– Ума не приложу. Спроси у Алмели.

Лана со стоном разогнулась над грядкой с горицветом, потерла поясницу.

– Устала я что-то, детка, пойду заварю чай из бодреца. Закончишь эту грядку одна?

– Конечно, закончу, ба. И еще две прополю. А почему у жучков шесть лапок, а у человека только четыре?

– У человека нет лапок, горе мое! – простонала Лана и торопливо засеменила к дому, пока Хайна не успела озадачить ее новым вопросом.

Ох, и неугомонная девица досталась ей во внучки! Уж двенадцатый годок пошел, а вопросы все сыплются из нее, как горох из худого мешка. И всюду-то ей надо свой носишко сунуть, и все-то разглядеть, потрогать, на зуб попробовать. За ней, как за дитем малым, вечный догляд нужен: не навредила бы себе, руки-ноги бы не переломала, порченого не съела бы, отравы какой не лизнула. А где силы возьмешь, чтобы глаз с бесенка не спускать, да на все вопросы отвечать, да травы собирать, да отвары с настоями заговаривать, да недужных целить, да по хозяйству хлопотать? Эх, старость не радость!

Правда, по хозяйству да с травами Хайна помогает. И здорово, надо признать, помогает – половина дел на ней хозяйственных, не меньше. И травы путать почти перестала: все реже и реже Лана в ее пучках лишнее находит, скоро можно будет и вовсе не проверять. А вот в целительских делах Хайна ведунье не помощница. Нет у нее Дара, что тут попишешь!

Лана вздохнула. Ну, не беда. Им и так неплохо живется. Девочка крепенькая, здоровая. А ведь еще два года назад ведунья боялась, что Хайна вообще не жилец. Такая бледненькая, худая до прозрачности, кашляла так, что сердце разрывалось! Что ни луна, то четверть или две ее лихорадило. А главное – никак Лана не могла эту хворь распознать. Не знала, чем лечить, какие заклинания читать. И наугад не решалась, боялась в неведении повредить ребенку. Только и давала, что укрепляющие отвары, да молоком козьим отпаивала. Ничего, выходила девоньку. Вон какая шустрая да резвая – как расшалится, никакого сладу. А что Дара нет, так это не страшно.

Алмель вон тоже без Дара, а как высоко взлетела! Все городские кумушки иззавидовались. С языков яд так и каплет. «И чего владыка в ней нашел? Кожа да кости! Черна, как горелая деревяшка, ни стати женской, ни груди. Одно достоинство, что дылда!»

Лану эти пересуды злили ужасно. Алмель всегда вызывала в ней восхищение. Добрая, спокойная, мудра не по годам. И глубина есть, внутренняя сила, редкая для женщины. Не диво, что повелитель отличает ее перед другими женами, пускай те белы и прелестями богаты. Стало быть, глаз у владыки зоркий, не только по поверхности скользит.

Впрочем, Алмель над ее рассуждением посмеялась:

– Ты льстишь мне, милая Лана. Вовсе не за глубину Кармал меня отличает. Просто нрав у меня задиристый. А ему скучно до одури во дворце, где все в один голос поддакивают каждому его слову, где любой, стоит только владыке нахмурить чело, норовит бухнуться лбом об пол и молить о пощаде. Никто ему никогда не перечит, не осмеливается одолеть его в поединке или хотя бы обыграть во флеш. Все только и занимаются целыми днями тем, что поют ему славословия. Как тут не взвыть от тоски? И вдруг появляюсь я, верноподданического страха не ведающая, этикету не обученная. Говорю владыке в лицо, что думаю, могу и на смех поднять. В игре не поддаюсь, в спорах не уступаю, льстивых речей не говорю, от благодарности за его мужское внимание ко мне не изнемогаю, бурной страсти не изображаю. Ну куда ему, бедному, деваться было, как не влюбиться в меня до умопомрачения?

– Не переборщила бы ты, детка, со своей строптивостью, – испугалась Лана. – Он как-никак владыка.