Евгений Стерх - Бард

– Слушай, так этот твой Григор, он был магистр, как Тибо? – снова вернувшись к нашему разговору, спросил Боб.

– Нет, ты не понял, – покачал головой я. – Тибо – магистр академии, а Григор был магистром гильдии. Разница примерно как между сельским старостой и министром бароната. – Боб присвистнул. – Честно говоря, не очень понимаю, зачем он отдал меня в академию. Единственное, чему я там научился, – это фехтованию и езде на ящерах. Григор оружие не любил, хотя и носил с собой короткий кинжал, потом купил такой же мне и показал пару финтов. Он же учил меня грамоте, игре на мандолине и на скрипке, разучивал со мной песни, тренировал память – заставлял заучивать наизусть целые трактаты. Ничего нового в этом отношении в академии я не узнал. А что касается магии бардов, так наставник Хуго, который нам ее преподает, вообще, по-моему, ни черта в ней не смыслит. То, чему он учит учеников последнего курса, Григор показал мне еще в первый год наших скитаний.

– Да ты что?! – искренне изумился Боб. Я даже улыбнулся – так меня веселила его наивная непосредственность. Глаза Боба загорелись, и он, пригнувшись ко мне, вполголоса попросил: – Слушай, а покажи чего-нибудь, а?

– Чего-нибудь вроде огней святого Эльма? – улыбаясь, спросил я, и Боб с готовностью кивнул. Я покачал головой: – Нет, Боб, дружище, магия бардов – это совсем не то, что боевая магия. Может быть, даже это и не магия вовсе. Некоторым штукам я и тебя могу научить.

– Да ты что?! – в восхищении прошептал Боб, округлив глаза от восторга. – А ну-ка, научи!

– Ну… – протянул я, оглядываясь по сторонам, – ну, например, какие девушки тебе нравятся?

– Ну, какие… – смутился Боб, – ну, такие, знаешь… – И Боб начал своими огромными ручищами изображать, какие девушки ему нравятся. Выходило что-то среднее между примитивной фигурой Великой Матери восточных орков и коровенкой средних размеров.

– Ну а худышки, стройненькие, с тонкими чертами лица, как тебе? – спросил я, не спеша перетаскивая мандолину из-за спины на грудь.

– Не-е! – Боб даже скривился с отвращением. – Не, ты что?! Да там даже смотреть не на что, не то чтобы взяться за нее!

Тем временем я стал перебирать струны и негромко запел:

Боб внимательно прислушивался к моему голосу, а я тем временем с легкой полуулыбкой поглядывал на молоденькую худенькую девушку, судя по одежде – служанку в богатом доме, которая приближалась к нам по торговому ряду с плетеной корзинкой в руках. Почувствовав мой взгляд, девушка подняла глаза и остановилась. Постояла, пока я допел куплет, услышала слова и ужасно смутилась. Лицо ее стал заливать нежный стыдливый румянец, она опустила голову и поспешила пройти мимо нас. Я прервал песню и кивнул, указывая Бобу на девушку. Молотобоец стремительно развернулся и оказался с девушкой лицом к лицу, так что теперь закрывал ей проход. Девушка на секунду замешкалась, подняла глаза, бросив короткий взгляд на моего гиганта, и проскользнула мимо него. Боб проводил ее глазами, да так и остался стоять раскрыв рот, глядя во след девушке.

– Ну вот, а ты говорил, что тебе худышки не нравятся! – хохотнул я.

– А? – спросил Боб, не отрывая взгляда от удаляющейся девушки.

– Вот это и есть магия бардов, – пояснил я. – Здесь что важно? Важно определить болевую точку человека, уметь чувствовать его природу, его тайную сущность. Старина Григор часами заставлял меня вглядываться в людей, пока под их личинами не начинали проступать их подлинные сущности, уж не знаю, на самом ли деле или это были галлюцинации от переутомления. Я видел в дряхлых стариках могучих воинов и грязных свиней в благородных лордах – призрачные, полупрозрачные лики, которые словно бы просвечивались сквозь их лица. А затем нужно подобрать подходящую приманку для каждого человека. Для воина – азарт битвы и слава победителя, для свиньи – сытная жратва, деньги, золото. Для каждого – своя песня, для каждой песни – свой мотив, который задевает самые глубокие струны души человека. Воин в перезвоне струн должен слышать звон мечей, а купец – звон золотых монет. Мелодия оплетает слушателя, словно бы просачивается в его мозги, и вот, когда глаза у него уже загорелись, он услышал вожделенные звуки, ты вплетаешь в песню приказ. Он не должен звучать как приказ, но восприниматься должен именно так. Вот взять тебя… Эй, Боб, да ты меня совсем не слушаешь!

Боб наконец повернул лицо ко мне, но мысленно, похоже, был очень далеко. Секунду он смотрел на меня непонимающими глазами, затем тряхнул головой и спросил:

– Как ты это сделал?

– Я тебе как раз и объясняю, – сказал я и обратил внимание, что к нашей беседе прислушиваются и стоящие поблизости торговцы, и кое-кто из покупателей. Некоторые из них снисходительно улыбались, поглядывая на Боба, за спиной я услышал шепот: «Бард зачаровал… Проняло парня!» – Ты сам говорил, что очень хорошо относился к маме, а значит, все, что с ней связано, для тебя хорошо. Вот я и сплел воедино: худенькую девочку, постаравшись подчеркнуть ее достоинства – стройная, изящная, – и что-то связанное с твоей мамой – материнский голос. Мелодия плавная, убаюкивающая, похожая на колыбельную, на такую не реагируют только очень тупые люди или отпетые негодяи, а ты – не то и не другое. И как бы между прочим, речь в песне идет о «взглядах влюбленных моих», вот ты и впился в нее глазами.

Боб снова встряхнул головой:

– Ну, ты даешь! Хоть бы предупредил, что ли!

– Да ладно, пойдем! – усмехнулся я. – Будет на твоем веку еще много девчонок! Я тебе такую зачарую, что только пальчики оближешь!

– Меня ему зачаруй! – крикнула толстая торговка, в годах, но с игривыми огоньками в глазах за прилавком напротив. – Вон какой парень! Я его до смерти заласкаю!

Боб при этих словах густо покраснел, насупился и начал шумно дышать через нос.

– Эй, бард! – крикнул торговец, у которого Боб купил солонину. – Ты куда? А песню допеть?!

– А-а! – засмеялся я. – Конечно! Только я вам лучше другую спою. – И скосив глаза на толстуху-торговку, запел:

Торговцы начали ржать, поглядывая на толстуху, а та, демонстративно подбоченясь, сделала театрально независимое лицо. Народ веселился, мы потихоньку продвигались к выходу, на ходу кто-то из торговцев передал Бобу пару яблок, еще кто-то – каравай хлеба. Закончив песню, я вернул мандолину в ее походное положение – за спину, и подмигнул Бобу: