Одри Делонг - Сказочница

Но Ренна не видела ничего, кроме золотой птицы. Та билась все слабее и слабее по мере того, как солнце набирало силу. Но при этом она смотрела прямо в глаза Ренне, и это были глаза, каких не может быть ни у одной птицы, глаза, в которых светился до неприличия острый ум. И так они разговаривали — глазами. Точнее, говорил он, а она повиновалась. Он позвал ее, и она подошла.

Извивающиеся ветви коснулись ее ладоней, затем ступней. В воздухе запахло жженной плотью. Кожа Ренны горела от невыносимой боли, но она уже не могла остановиться, ее взгляд не мог оторваться от черных язычков пламени в глазах золотого существа. Она медленно карабкалась вверх по ветвям дерева, на которое совсем недавно так легко взбиралась. Тогда его ветви и ствол были гладкими и прямыми. Но теперь ветви старались увернуться от ее рук, извиваясь, точно недобитые змеи, так что она с трудом удерживалась на них, вздрагивая каждый раз, когда опора вдруг уходила у нее из-под ног. Но она продолжала карабкаться, не отрывая глаз от глаза птицы (птицы, во всяком случае, на Ирте невиданной).

И вот наконец-то она добралась до израненной птицы и очень осторожно высвободила одно за другим ее крылья из ветвей, хоть по рукам у нее текла ядовитая сукровица, обжигая и скручивая их, как ветви дерева. Они стали похожи на клешни, и от них исходил смрад разлагавшейся плоти. И все же они продолжали свой самоубийственный труд, высвобождая крылья из сетей веток. Птица слабо встрепенулась в руках у девочки. Казалось, солнечные лучи причиняют ей больше боли, чем колючие ветки. Одну из них Ренна боялась трогать, она впилась птице прямо в грудь. Наконец она решилась. Крепко ухватив ее своими обожженными пальцами, она резко потянула ее на себя. Ветка треснула и обломилась. Прижимая к себе птицу одной рукой, Ренна осторожно спустилась с дерева. И вот наконец она ступила босыми ногами на мостовую, которая зашипела под ней, когда капли ядовитой сукровицы, изуродовавшей ее руки и ноги, упали на устилавший мостовую камень. Она развернула свою ношу так, чтобы торчавшая из груди ветка была сверху, и тут почувствовала, как ее грудь прожигают ядовитые капли. Но она не обращала внимания на боль, ибо хоть боль размывала границы ее рассудка и покрывала их кровавой пеленой, она еще больше обостряла в ней чувство долга».

В этом месте старуха прервала свой рассказ и, тяжело оперевшись на свой посох из искореженного дерева, обвела глазами своих слушателей. Они сидели, сбившись стайками, как перепуганные птицы, и было видно, что им совсем не нравится ее рассказ. Быть может, что-то казалось им слишком надуманным или, наоборот, слишком похожим на правду, но опытная рассказчица хорошо знала свое дело, и все они были целиком погружены в ее повествование. И они сидели, съежившись в полуиспуге-полувоспоминаниях о том, о чем лучше не вспоминать.

Девочка, сидевшая в ногах у старухи, зашевелилась, но тут же вновь замерла под колючим взглядом дряхлого волка. Она хотела что-то сказать, но быстро передумала, заметив на себе его пронизывающий насквозь взгляд.

Старуха сделала свистящий вдох своим беззубым ртом, точно готовясь к тяжелой битве. Однако вызова не последовало. И она продолжила.

«Лишь через много дней князь Ириен (а это, конечно же, был он) смог перевести свой взгляд с сырых, выбеленных известью стен. И еще больше дней прошло, прежде чем он смог произнести простое заклинание, чтобы вернуть себе свой нормальный облик. Трудно представить себе, как удивилась Ренна, когда, ссутулившись от свалившихся на ее плечи забот и наработавшись за день своими обожженными руками, она вернулась как-то вечером в подвал, служивший ей пристанищем и обнаружила на устланном соломой полу вместо золотого сокола (каким она его себе воображала) стройного князя-демона. Он был одет в обычную для демонов одежду: темную шелковую рубашку и брюки цвета выдержанного красного вина. Его изящные пальцы украшали перстни с лунным камнем и бриллиантами, переливы которых доступны разве что безумным. Плащ, который он накинул на плечи, был соткан из шерсти всех сущих ночных тварей: адских псов, оборотней и гривы диких ночных кобылиц — кошмаров [1] Непереводимая игра слов: кошмар — омоним словосочетания nightmare (ночная кобылица). , в которые были вплетены блестящие локоны весталок Рока, которые через века пронесли свою девственность, храня себя для своего Господина, и потому являются причиной безумия особого рода, безумия, одной капли которого достаточно для того, чтобы потрясти человеческие души.

Что она могла сделать, что сказать? Она упала перед ним на колени, безусловно, в знак преклонения перед его силой, властью и превосходством. Но дальше версии расходятся: одни говорят, что она принесла ему клятву быть ему верной рабой столько, сколько может продолжаться человеческая жизнь, другие — считают, что она умерла на месте, при свете мерцающего факела, узрев наивысшее блаженство, которое сердце простого смертного просто не в силах выдержать, третьи — утверждают, будто в ужасе она бросилась бежать, чтобы рассказать обо всем своим хозяевам, но запуталась в подоле плаща, в складках которого таилось безумие, брошенного ей под ноги демоном».

Тут лицо старухи сморщилось в какой-то загадочной, ироничной улыбке.

Луна скрылась за темными силуэтами домов позади сказительницы, и глаза горожан привыкли к темноте. Теперь уже не одна большеглазая девочка заерзала на своем месте, но на этот раз не презрительный взгляд убогого волка, а спокойный и кроткий взгляд старухи заставил их покорно застыть на своих местах.

Вновь воцарилось молчание. Была самая глухая пора ночи: луна уже зашла, а до рассвета было еще очень и очень далеко. В тишине были слышны какие-то странные звуки: это не были звуки человеческого тела, а какие-то потусторонние шорохи, какое-то шлепанье, будто неведомые морские существа вылезли вдруг на сушу. Были слышны какие-то звонкие хлопки, звучавшие так, как если бы кто-то стучал по стенам домов. Развалины крепостной стены вдруг как-то выросли, точно сонм причудливых теней. Из высохшей оболочки, некогда бывшей женщиной, раздался вполне соответствовавший ее облику хохот — резкий, пронзительный и гулкий. Она снова сипло вздохнула и продолжала свой рассказ.

— Но мне больше всего по душе другой рассказ. Может, дело тут в том, что в моем сердце теплится огонек романтики, а может в том, что версия эта очень необычна. Вот она:

«Ренна склонилась перед ним в глубоком почтении, смущенная, но догадывающаяся о том, куда делся ее златокрылый питомец, оставив взамен этого великолепного юношу. И он приблизился к ней. Он подполз к своей спасительнице, ибо он был еще очень и очень слаб, и к тому же потерял много сил, произнес заклинание, вернувшее ему его истинный облик. Он протянул к ней свою руку, гладкую и нежную несмотря на то, что прожил на свете не одну сотню лет, и поймал ею руку девушки. В испуге та отпрянула и попыталась вырваться, но он притянул ее к себе и поднял ее лицо так, что глаза девушки смотрели прямо в его глаза — черные, сверкающие, волшебные — и с этой минуты она была навечно во власти его чар.