Игорь Гречин - Охотничий сезон

Мы помолчали. Потом я говорю:

— Надеюсь, что этот Демон не вы.

— Ну что вы, — с грустью отвечает он. — Я вообще не демон. Это все камуфляж… Я тоже ученый чудодей, и в другом обличии хочу избежать неминуемой смерти… Боюсь только, что это не самый удачный выход; любой недруг… Знаете, Андрей Николаевич, у нас стало обычным явлением, что злопыхатели избавляются от своих врагов, выдавая их за учудов… Извините, я, наверное, слишком подробно рассказываю…

— Нет-нет! — бодро влезает Достоевский, о котором я уже подзабыл. — Ничуть! Продолжайте, пожалуйста. Знаете, у авторов современных детективов бытует мнение, что, чем обстоятельнее будут объяснения…

— Слушайте, Достоевский, вы уже стихами стали разговаривать! — взрывается учуд. — Вы свое дело сделали, теперь помолчите немного! Хватит о детективах, лучше поговорим о перспективах, да черт бы вас подрал! Поговорим лучше о том, что ждет всех нас в ближайшем будущем.

— Все это очень интересно, — вставляю, — но при чем же тут я?

— Вот об этом я и хочу сказать. Вы тот самый человек, который остановит Демона. У вас, дорогой мой Андрей Николаевич, реакция столь же невероятно быстра, сколь и у демона.

— У меня?!

Тут я начинаю хохотать; потом объясняю любезному псевдодемону, что из всех людей на Земле я последний, кто может ему помочь. Я объясняю ему, что и загремел в психушку как раз из-за того, что после той аварии, когда меня шарахнуло по голове, мои реакция и восприятие сделались патологическимедленными. Заторможенность двигательных центров, нарушение связи «головной — спинной мозги», или как это там у докторишек…

Это вычитаете сейчас «Я пошел, я ответил». Нет, темп, что называется, течениямысли у меня в порядке, но чтобы ответить на вопрос или составить фразу, у меня уходит секунд десять — половина времени на понимание вопроса, остальное — на формулировку ответа. И на любой дистанции любая улитка не торопясь меня обставит. Раньше мои соседи по лечебнице просто бесились от этого, но теперь, как видно, попривыкли. Про меня даже байка есть: «Приходит Белушин к приятелю. Приятель говорит: «Ба! Белушин! Ну что новенького?» Через некоторое время этот самый приятель уезжает в отпуск, где с аппендицитом попадает в больницу и после повторной операции, увы, умирает. На его могиле вырастают цветочки, и тут Белушин отвечает: «Да ничего: вот зашел проведать, как ты?».

Так я и объясняю бедному «демону» — мол, самому неприятно, но факт, тот — я только теперь понимаю — и без меня это знает, поелику с ангельским терпением ждет мучительного рождения каждой моей сентенции. Ах да, он же копался в картотеке… Ну вот, а он, выслушав меня, отвечает:

— Дудки. Достоевский, давай.

И тут эта свинья Достоевский с размаху отвешивает мне пендель, а учуд в тот же момент стремительно бросает свечу прямо мне в лицо.

Расстояние между нами метра три. Но то ли от испуга, то ли от неожиданности я преспокойно берулетящую свечу в воздухе на расстоянии вытянутой руки и отношу ее на место. Свеча продолжает гореть. Я с удивлением рассматриваю руки.

— Вот видите, — говорит учуд удовлетворенно и даже несколько обалдело. — Это в повседневной жизни ваши реакции упали почти до нуля. А в экстремальных ситуациях скрытые резервы взвинчивают их до такого состояния, которое может обеспечить вам битву и победу.

— Победу?

— Победу.

— Какую победу?

— Да над Демоном победу, черт возьми!

Я думаю. Потом говорю:

— Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно. И я клянусь держать это в тайне. Но, к моему большому сожалению, вынужден отклонить вашу просьбу. Я не могу участвовать в этом.

А он говорит:

— Мне очень жаль, но, увы, поздно. Демон уже вышел на след. Вы — учуд, Андрей Николаевич.

До меня все доходит как до жирафа. Только к утру я понимаю весь идиотизм происшедшего ночью.

Я так и заявил Достоевскому. Он принимается меня переубеждать, а я знай себе талдычу, что мы просто нанюхались какой-то дряни, чем довожу его до белого каления, и он орет, что сей же момент двинет меня по голове табуреткой и, если я не отобью ее, как давеча свечу, то действительно ничего не было. Рискнем?

Под конец просыпается Иванов, который решает наш спор, выражаясь в том смысле, что сейчас мы обаполучим по головам табуретками, если враз не заткнемся и не уберемся в задницу.

Достоевский забирает своего монстра и ретируется, а я пытаюсь одновременно ворочать мозгами и чистить зубы.

Стало быть, если мне все это не привиделось, — что, скорее всего так и есть, — я, вне моего желания, становлюсь живцом, который становится охотником. Я охочусь на Демона, который охотится на меня. Интересно.

Но вот вопрос: превосходит ли скачок моихреакций реакцию Демона и, если да, то насколько?

То, что этот скачок происходит, я, в общем-то, замечал и раньше, до того, как Леночка отправила меня сюда подлечиться (зла я на нее не держу — наверное, сущее мучение жить с такой черепахой, как я)… Скажем, случай с вазой… или тот грузовик… или — уже здесь — история со шприцем… но я никогда почему-то не думал об этом, как о скачке реакций. Но…

Но! Мои мысли набросились на новую пищу для размышлений, сожрали ее и застучали в другом направлении. Но: будет ли считаться мой оппонентс тем, что окружающие — не учуды? Не пойдет ли он по головам, чтобы достать моюголову? Если так, то я должен еще заботиться о безопасности друзей-безумцев, и в первую очередь — тех, с кем чаще всего общаюсь: Малышка, Иванов, Достоевский. Хорошенькое дельце!

Только я подумал о Малышке, она тут как тут. Улыбается Иванову, обнимает меня ручонками, шепчет на ухо какие-то ласковости… Иванов только булькает что-то нечленораздельное, но ничего не говорит и отворачивается к стене. При Малышке он вообщене разговаривает.

Откровенно говоря, Иванов мне не нравится. Грубый он. Гора мяса. Чуть что — драться. Эта его последняя фраза насчет табуреток (если мы не замолчим), звучала на самом деле слов на десять длиннее. Я их опустил. И всегда опускаю. Потому что все они непечатные. А иначе говорить он не может, вот и молчит как рыба, но толькопри Малышке.

Обычно он любил начинать утро с рассказа (медперсоналу своих снов), предписанного в свое время как обязательный. Бывало, развалится на подушках, рука — за голову, глаза — в потолок, чешет волосатую грудь и дружелюбным таким голосом рассказывает, а когда доходит до кульминации (типа: «…и тогда другой доктор, не та, что с отрезанным ухом в руках, а другая, рыжая, гладит меня так ласково по голове, берет за руку и…»), медперсонал по обыкновению заливался краской и в слезах убегал.