Вонда Макинтайр - Луна и солнце

— Уж лучше я подарю вам павиана, — перебил папу Людовик, — вы с таким же успехом можете обратить в христианство его.

Оскорбленный, его святейшество поднялся с кресла.

— Простите меня, — произнес он, — я удалюсь. Я дряхлый старец, и ваше упорное сопротивление меня утомило. Отец де ла Круа, следуйте за мной.

С этими словами он с достоинством покинул комнату.

— Прошу извинить меня, ваше величество, — сказал Ив. — Пожалуйста, простите.

— Уходите! — велел король. — Оставьте меня в покое!

Ив склонился перед его величеством в глубоком поклоне и поспешил вслед за Иннокентием.

Мари-Жозеф вонзила ногти в ладони. Глаза у нее защипало от слез. Сквозь открытое окно в комнату прохладный ветерок внес песнь Шерзад, горестный плач по возлюбленному.

— Вам не следовало раздражать святого отца, моего кузена, месье де Кретьен, — упрекнул его Людовик.

— Простите мне дурные манеры, ваше величество. Ваш святой отец не устает изумлять меня ненавистью, которую он мне демонстрирует.

— Вам-то что за дело до святых отцов?

— Ровно никакого, ваше величество, но я всякий раз удивляюсь, когда они обнаруживают свое лицемерие.

— Он нужен мне как союзник. Франция нуждается в его святейшестве, в его войсках и в его казне.

— Если бы вы только согласились восстановить их в правах, протестанты стали бы служить вам верой и правдой…

Мадам де Ментенон резко подняла голову, в негодовании воззрившись на Люсьена; его величество отвечал, сдерживая ярость:

— Не стоит гневить меня, Кретьен. Вам посчастливилось, что вы всего-навсего атеист, а не протестант.

Люсьен промолчал. Мари-Жозеф всей душой сострадала ему, гадая, не превратит ли завораживающий, едва ли не смертоносный взор короля их обоих в камень.

— Ваше величество, — наконец робко спросила она, — казна совсем оскудела?

— Королевство ждет множество испытаний, — сказал его величество. — Оно выдержит их, не прибегая к помощи еретиков. Однако справиться с этими испытаниями было бы легче, если бы те, кому я благоволю и кого я удостаиваю своей любви, не стали бы возражать мне, без конца осуждать и обвинять меня и нарушать мой покой. Можете идти. И не появляйтесь сегодня мне на глаза.

Мари-Жозеф ожидала, что граф Люсьен пожелает ей спокойной ночи или попрощается с ней, как только они покинут покои мадам де Ментенон, однако он проводил ее до узкой чердачной лестницы.

— Вы можете не подниматься со мною вместе, граф Люсьен, — сказала Мари-Жозеф. — Благодарю вас, вы очень любезны.

— Я провожу вас до дверей вашей комнаты.

Он повел ее по ступенькам на темный, пыльный чердак. Ему не подобало появляться в таких мрачных, унылых местах — ему надлежало блистать в лучах солнца, в синем с золотом жюстокоре, скакать на серой в яблоках Зели, рядом с его монархом.

— Почему он не слушает? — заплакала Мари-Жозеф.

— Он слушает, — возразил Люсьен. — Он слушает, но ни с кем не делится своими мыслями.

— Любовь к его величеству ослепляет вас.

— Моя любовь к нему помогает мне его понять, — убеждал ее он. — Вот вы, христиане, уверяете, будто любите всех, а значит, не любите никого.

— Вы несправедливы!

— Разумеется, как объявляет ваш святой отец, я несправедлив! А еще уродлив, дьяволово отродье.

— Граф Люсьен! — Голос Мари-Жозеф пресекся. — Вы неизменно справедливы ко мне. Вы неизменно прекрасны в моих глазах…

Она не могла продолжать, боясь, что не в силах будет сдержать свои чувства и не сумеет ограничиться словами.

Она открыла дверь. Комната была пуста. «Интересно, куда это исчезла Халида? — обеспокоенно подумала она. — Причесывает Лотту, носит за нею платок, прислуживает английской королеве, ждет начала фейерверка? А Лотта не пошлет за мной? — размышляла Мари-Жозеф. — Не будет ли меня искать Халида? Не важно. Мне сейчас не до развлечений».

— В отрочестве я жил на этом чердаке, — сказал граф Люсьен. — Я так его ненавидел, что почти обрадовался, когда меня удалили от двора.

Он проскользнул мимо нее и ловко залез на приоконный диванчик, потеснив свернувшегося клубком Геркулеса — тот зашипел и спрыгнул на пол, — а Люсьен выбрался из окна на крышу.

— Граф Люсьен! — Мари-Жозеф бросилась к окну.

Он стал меж двумя статуями музыкантов, устремив взгляд на раскинувшийся внизу парк, за фонтаны, за русалочью темницу, вдаль, за лес, за горизонт.

— Вернитесь, вы же упадете!

— На чердаке было жарко и душно, и когда я уже не мог выносить жару и духоту, то выбирался сюда.

— Жаль, что сейчас не жарко.

— Вечер чудесный, небо — просто заглядение.

С крыши открывался не особенно эффектный и не особенно устрашающий вид, но любоваться им действительно можно было бесконечно: толпы посетителей на садовых дорожках, обрамленных свечами, мерцающими за колпаками промасленной бумаги; Большой канал, уходящий вдаль, за сияющий шатер Шерзад; совершенный в своей геометрической композиции сад, выделяющийся на фоне далекого зеленого леса. На высоких облаках на западе играли последние серебристые лучи солнца.

Граф Люсьен, вспоминая тайные уступы и едва заметные впадины в дворцовой стене, полез дальше.

— Последний раз я выбирался сюда подростком. Хотите последовать за мной?

— Вы собираетесь лезть туда в такой одежде? И предлагаете мне карабкаться туда в платье?

Он проворно сбросил жюстокор и расшитый золотом камзол, швырнув их на приоконное сиденье. Скинул сапоги и снял парик. Его светлые волосы, оттенка белого золота, слабо мерцали в последних солнечных лучах.

Граф Люсьен и Геркулес смерили друг друга взглядом, и кот принялся топтать и когтить подушку. Граф Люсьен на всякий случай надел свой парик на одного из музыкантов, украшавших окно Мари-Жозеф.

Девушка рассмеялась, подумав, что он мог бы наслаждаться фейерверками вместе с другими придворными, но предпочел остаться здесь.

— Я не могу вылезти на крышу, — вздохнула она.

— Почему?

— Потому что на мне корсет и неудобные туфли со скользкими подошвами. И что вы подумаете обо мне, если я выберусь на крышу в одной рубашке?

— Подумаю, что вы хотите вылезти на крышу. Пожалуйста, решайте скорее, поторопитесь: я не хотел бы выставить себя на всеобщее обозрение без парика, когда все соберутся на террасе любоваться фейерверком. Того и гляди меня еще заметит его величество.

Она собралась с духом и призвала на помощь все свое самообладание.

— Хорошо, только расшнуруйте мой корсет.

Она сняла корсаж амазонки, туфли и чулки и повернулась спиной к окну. Граф Люсьен расшнуровал ее корсет деликатными и уверенными движениями.

Босая, в одной рубашке, она встала лицом к окну и к сумеркам.

— Выходите, — ободрил ее граф Люсьен, — не бойтесь.