Вонда Макинтайр - Луна и солнце

Доменико чопорно поклонился, неловко сгибаясь в поясе, словно маленькая марионетка. Его величество лично вручил мальчику золотой.

— Месье Гупийе!

Капельмейстер бросился к его величеству и несколько раз поклонился.

— Очаровательная пьеса, месье Гупийе, прежде мы ее не слышали. Вы написали ее нарочно к сегодняшнему дню?

— Да, ваше величество, — ответил Гупийе.

— Великолепно, великолепно, хотя и довольно дерзко.

Мари-Жозеф замерла в изумлении, быстро сменившемся возмущением и гневом. Его величество решил, что пьесу сочинил месье Гупийе, а месье Гупийе промолчал!

— Ее написала синьорина Мария! — произнес малыш Доменико.

По толпе придворных прокатился испуганный гул: неужели сын простолюдина осмелился без разрешения обратиться к королю? Доменико, сжимая золотой большими и указательными пальчиками обеих рук и держа его перед собой, словно талисман, глядел на его величество, не мигая от ужаса и сжавшись в комочек, точно и в самом деле сожалея, что ему восемь, а не шесть.

— Это правда, господин Гупийе?

— До некоторой степени, ваше величество, — заторопился месье Гупийе. — Я переработал ее, орнаментировал, ваше величество, чтобы она соответствовала высоким требованиям двора.

Людовик обратил взор темно-голубых глаз на Мари-Жозеф. Как же она теперь раскаивалась в том, что когда-то, в Сен-Сире, сыграла Доменико свою пьесу. Стоило его величеству обратить на нее внимание — не важно, с упреком ли, с одобрением, — как она преисполнялась ужаса.

— Мадемуазель де ла Круа!

Пока она делала реверанс, в голове у нее одна за другой проносились безумные мысли: «Я должна подойти к нему, но как? Протиснуться сквозь толпу? Растолкать придворных? Перепрыгнуть через Лотту вместе с ее табуретом?»

Поднявшись, она обнаружила, что рядом с нею стоит граф Люсьен и предлагает ей руку и что придворные уже почтительно расступились перед ними. Она положила руку ему на запястье и с благодарностью последовала за ним, повинуясь его воле и твердо ступая по земле. Не будь его, она могла бы взлететь к потолку и порхать там среди живописных облаков, а то и вовсе унестись неведомо куда на запряженной волками колеснице Марса.

Его величество изволил улыбнуться:

— Мадемуазель де ла Круа, сколько, оказывается, у вас талантов! Укротительница русалок, спутница Аполлона и новая мадемуазель де ла Герр! [9] Элизабет-Клод де ла Герр, урожденная Жаке (1665–1729) — французский музыкант и композитор, в особенности прославившаяся пьесами для клавесина.

— Ах, ваше величество, мадемуазель де ла Герр — гений, а я всего лишь дилетантка.

— Но вы здесь, а она в Париже и занята творчеством вдвойне: рожает ребенка мужу и пишет мне оперу. Я давно ее не видел, однако надеюсь, что уж оперу-то она посвятит своему королю.

Его величество резко встал, выпрямившись и проворно подняв ногу с подушки. Все, кто до сего мгновения сидел, также встали. Королевская семья, иностранные принцы и остальные придворные придвинулись поближе к королю, чтобы услышать, что его величество говорит той, на кого в этот миг соизволил обратить свое благосклонное внимание.

Мари-Жозеф не имела представления, что делать, и потому снова присела в реверансе. «Ну разве можно свидетельствовать почтение королю?» — подумала она и потому сделала реверанс его величеству и реверанс — папе.

Папа Иннокентий протянул ей руку. Она преклонила колени и поцеловала его перстень. Губами она ощутила тепло золота, напоминающее живое дыхание, дух Господень, причастившись ему через тело его святейшества. Глаза ее наполнились слезами, мир вокруг затуманился.

Граф Люсьен помог ей встать. Она поднялась, едва не лишившись чувств от голода и благоговейного трепета, и схватилась за его руку, чтобы не упасть.

— Вы сочиняете музыку? — спросил Иннокентий.

— Да, ваше святейшество.

— Вы истинная дочь своих родителей, которыми я так дорожил, — произнес его величество. — Вы столь же прекрасны и умны, как ваша мать, и столь же очаровательны и талантливы, как ваш отец, мой друг. Вы играете и поете так же чудесно, как он?

— Я не в силах сравниться с ним, ваше величество.

— А вы, отец де ла Круа? Вы унаследовали от отца способности к музыке?

— Моя сестра — куда более талантливая музыкантша, — ответил Ив.

— Возможно ли это? — удивленно спросил король. — Впрочем, не печальтесь, полагаю, отец передал вам другие редкие качества.

— Вот только должной суровости среди них не было, — промолвил папа Иннокентий, — иначе он образумил бы синьорину де ла Круа и не позволил бы публично исполнять ее пьесу. Это непристойно.

— Прошу прощения, ваше святейшество? — ахнула пораженная Мари-Жозеф.

— И правильно делаете, — ответил папа. — Музыка должна прославлять Господа. Неужели вы не слышали о наказе Церкви? Женщинам надлежит молчать.

— Но это же в церкви, ваше святейшество! — Мари-Жозеф прекрасно помнила это правило, которое обрекало монастырскую школу на постоянное скорбное безмолвие.

— Не только в церкви, всегда! Музыка взращивает бесстыдство! Кузен, вы должны положить конец этим языческим забавам!

Нежный румянец радости, только что заливавший щеки Мари-Жозеф, сменился бледностью, когда она почувствовала, что ничего не понимает в происходящем. Потом она зарделась. «Почему я отказалась, когда месье хотел меня напудрить, — пронеслась у нее в голове безумная мысль, — тогда мне бы удалось скрыть, как я унижена и обижена! Иннокентий — муж святой жизни, не запятнавший себя развратом, который обесчестил его предшественников. Если он полагает, что мое поведение непристойно, быть может, так оно и есть?»

Она затрепетала, смущенная и опечаленная. Ей показалось, что она снова воспитанница монастырской школы и руки у нее горят от розги, а глаза — от набегающих слез, и она не в силах понять, почему вместо ответа на вопрос заслужила наказание.

«Я полагала, что сестры заблуждаются, — подумала Мари-Жозеф, — ведь я не могла поверить, что это по воле Господа мы прозябаем в скорби и безмолвии. Я полагала, что они в своем уединении забыли о благодетельном водительстве Матери-Церкви и Святого Отца. Но я ошибалась, а они были ближе к истине».

Его величество не торопился отвечать Иннокентию. Сначала он кивнул графу Люсьену, и тот вручил по увесистому, туго набитому кожаному кошелю, в которых позвякивали золотые, месье Галлану, синьору Скарлатти и месье Гупийе. Музыканты и переводчик, почтительно пятясь, вышли из покоя и исчезли с глаз.

— По-моему, пьеса была очаровательна, кузен, — наконец промолвил его величество.

Король говорил по-прежнему любезным тоном, однако весь зал почувствовал исходящий от него холодок неодобрения, пока он не улыбнулся Мари-Жозеф по-настоящему теплой улыбкой, хотя и не разжимая губ: он не хотел показывать беззубые десны.